(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (13)

- Сорок штук... Отложи штук семьдесят... Сделай сотню серого...

И продолжал беседу о посторонних делах.

То ли анекдоты были исчерпаны, то ли Варгафтику показалось, что Сидорова должен непременно интересовать процесс Дрейфуса, - так или иначе, он завел с ним разговор об этом волновавшем умы деле.

- Вы, наверно, слышали, Сосипатр Сидорович, о процессе Дрейфуса? Что вы скажете, отличились французики?

- О шпионе Дрейфусе? Как же, слышал. Каждый день читаю об этом в "Московском листке". Да-а-с, интересный процесс...

Произошло замешательство, но это не мешало штабу подобострастно улыбаться.

- Вы, наверно, обмолвились, Сосипатр Сидорович!

Шпион - это Эстергази. Он и возвел поклеп на Дрейфуса, - отважился пролепетать пан Липецкий.

- Какой такой Эстергази? Я не знаю никакого Эстергази! Ясно написано в газете - Дрейфус... - стоял на своем Сидоров.

Больше никто не смел возражать. Раз Сосипатру Сидоровичу угодно, чтобы шпионом был Дрейфус, им и будет Дрейфус.

Я хорошо помнил, что в присутствии Сосипатра Сидоровича и ему подобных я должен оставаться глухонемым, но меня опять подвел мой темперамент или, по выражению хозяев, мой "длинный язык".

- "Московский листок" - это дешевый, бульварный листок для дворников и городовых. Он врет, "Московский листок". На суде окончательно доказано, что Дрейфус невиновен.

Если бы я плюнул "старику" прямо в его холеную бородку или же выругал самыми последними словами "шефа", это не произвело бы такого впечатления, как мое возражение Сидорову.

Острые кончики усов "шефа" ходуном заходили, лысина Липецкого вспыхнула огнем, а затуманенные, плотоядные глаза "старика" посмотрели на меня холодно и зло.

- Замолчи! - прошипел "шеф".

- Когда тебя спросят, ты ответишь! А пока делай свое дело и держи язык за зубами, - почти коснувшись моего уха, процедил "старик".

- Вы слишком много разрешаете себе, молодой человек, - со своей стороны указал мне на мою бестактность Варгафтик.

Меньше всех мои слова задели самого великого Си"

дорова. Не мог же в еамом деле кит московского купечества принимать всерьез мальчишку.

- Но-но-но, - добродушно сверкнул он белыми зубами сквозь черное облако бороды и усов. - Но-но-но, молодой человек! "Московский листок" читают уважаемые люди. Я читаю "Московский листок".

Хотя Сосипатр Сидорович отнесся к моей дерзости весьма незлобиво, я заплатил за нее полной ценой.

Не успела закрыться за Сидоровым дверь, как все на меня набросились.

- Какое ты имеешь право встревать в разговор старших? - спрашивал "шеф".

- Возражать Сидорову - что за наглость! - вставил Липецкий. - Да он ангел, а не человек. А если бы он, упаси бог, обиделся, что бы тогда было.. - Управляющий не мог даже представить себе страшные последствия такой катастрофы.

- Но ведь Сидоров неправ! Все ведь знают, что Дрейфус не шпион, пытался я оправдаться.

- Клиент всегда пра в, - заговорил "старик"

по своему обыкновению тихо и раздельно, нанизывая слова, как жемчуг. А клиенты сидоровского уровня - десять раз правы Выскажи они самые нелепые мысли, они все равно правы, абсолютно правы. Для людей, которые не помнят этого первого основного правила коммерции, у меня нет места. Понял?

И в то время, когда у Дрейфуса были все основания надеяться на восстановление своего доброго имени, я был бесславно и навсегда изгнан с суконного островa.

- Человек, который не знает, что клиент всегда прав, не годится ни для нас, ни для кого другого, - напутствовал меня пан Липецкий лозунгом, который был начертан на знамени суконного острова.

1939

ГЕРР ШУЛЬЦ ПОРТИТ МНЕ КАРЬЕРУ

1

Все вело к тому, чтобы я посвятил свою жизнь полезному занятию ставить цементные или металлические заплатки на чужие зубы и заполнять беззубые рты обоймами искусственных зубов, если бы в дело не вмешался герр Фридрих Шульц, представитель фирмы "Аш унд зон" [Аш и сын], и не испортил мне карьеры.

Только он, вышеназванный Фридрих Шульц, виноват в том, что на свете не стало одним дантистом больше.

Я снимал маленькую полутемную каморку у зубных врачей Рузи Пшепюрки и Морица Петрушки. Еще три года назад Рузя Пшепюрка стала мадам Петрушкой, но так как свой диплом зубного врача она получила, когда еще была девицей Пшепюркой, кабинет действовал под вывеской "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки".

Как люди, которым никогда не приходилось объедаться, Пшепюрка и Петрушка были практичны и расчетливы. Поэтому они свой зубоврачебный кабинет открыли не на главной улице города, где на каждой стене лепились вывески зубных врачей, как наклейки на чемодане путешественника, а в старой части города, в районе горемычной бедноты, где их кабинет был всего лишь одиннадцатым по счету на население в двести тысяч.

Пшепюрка и Петрушка правильно рассудили, что хотя население это несостоятельное, но зато его много.

Вставлять зубы здесь навряд ли придется: у бедняков нет денег на такие роскошества, но от лечения, а главное - от удаления зубов перепадет рубль-другой. Они знали, что бедные люди не лечаг зубы, пока не полезут на стену от боли. Зато когда уже схватит зубная боль, самый последний нищий побежит к врачу.

Но то ли, на горе им, у людей перестали болеть зубы, то ли молодые врачи не внушали доверия, - пациентов они и в глаза не видали. Хотя так говорить было бы, пожалуй, несправедливо. Пациенты, конечно, приходили, но все такие, которым лучше бы оставаться дома: это были Пшепюркины и Петрушкины братья, сестры, дяди, тети, двоюродные братья, сваты, родственники до третьего поколения - на таких пациентов только зря тратишь время и материал. Платить "нашей Рузеньке" или "нашему Морицу" им даже и в голову не приходило.

Но не только среди родни имели они такую богатую практику, - время от времени попадались и настоящие пациенты: мужчины со вздутыми щеками, женщины с подвязанными подбородками, девицы с искривленными лицами, плачущие дети, которых матери приводили в кабинет как на заклание. Такие пациенты обычно терпели до последней минуты, пока боль не становилась невыносимой, и, громко стеная, умоляли пана доктора им помочь.

Но как только выдернутый окровавленный зуб оказывался на ладони пана доктора, пациенты, почувствовав облегчение, норовили отделаться от своего исцелителя благодарностью или добрым пожеланием. Больше полтинника от таких пациентов нельзя было ожидать. Некоторые ограничивались даже двумя пятиалтынными. Положив монеты на стол, они торопливо выскальзывали из кабинета, как бы боясь, чтобы "пан доктор" не задержал их как заложников... Когда же недовольная Пшепюрка замечала, что тридцать копеек - это не гонорар для врача, а Петрушка сердился: здесь мол, не богадельня, чтобы задаром лечить, люди робко и униженно клялись, что у них больше нет ни гроша за душой, и обещали принести еще денег, как только господь бог им поможет. Другие же огрызались:

- Подумаешь, сколько труда он положил! Минутное дело... Полтинника за глаза хватит! Заработать бы мне за целый день полтинник, я бы не знал, как бога благодарить ..

Выпадали такие дни, когда дверь с утра до вечера ни на минуту не закрывалась. Но от этого Пшепюрке и Петрушке было не слаще. Уж лучше бы дверь вовсе не отворялась: она впускала в комнату одного за другим инкассаторов из мебельного магазина; агента фирмы, оборудовавшей кабинет в кредит; живописца, разрисовавшего вывеску - золотые буквы на черном фоне: "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки"; угольщика, отпускающего уголь в долг-; молочницу, булочницу, бакалейщика, женщину, у которой жил Петрушка до того, как он стал врачом, и человека, у которого Пшепюрка снимала комнату до того, как она стала мадам Петрушкой, - все зто были такие люд", которые, вместо того чтобы дать зубному врачу выдрать у них зуб, сами сдирают шкуру с зубных врачей.

С каждым днем положение становилось все хуже.

Мебельный магазин грозился вызезти обратно мебель, а фирма, оборудовавшая кабинет, собиралась забрать обстановку! угольщик перестал доставлять уголь, молочница не приносила больше молока, мясник ругался, бакалейщица сыпала проклятиями, живописец устраивал скандалы, - в общем, катастрофа.

Прислуге давно отказали. Дверь отворяла сама мадам Пшепюрка, крича при этом во весь голос, чтобы слышали посетители:

- Марьяна, почему дверь не отворяешь? Не слышишь разве, что звонят?

Я бедствовал не меньше, чем мои хозяева, и поэтому был у них своим человеком. От меня у них не было секретов. Вместе со мной они искали выхода, строили планы, как бы удержаться на поверхности.
[1] [2] [3] [4]