Глава девятая (1)
[1] [2] [3] [4]Он поднялся и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, прошел по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване, в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, один тапочек свалился на ковер. Спит. Глаза закрыты.
– Что-то случилось? – тут же спросил сэнсей. Глаза у него, оказывается, были, наоборот, вполне открыты, просто смотрели с прищуром, но очень внимательно и с интересом.
– Они опять на меня вышли, – сказал Роберт. Сэнсей несколько секунд молчал, потом спросил (или объявил?):
– Господин Фираго.
– Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.
– То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали?
– Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.
Сэнсей с кряхтением поднялся и сел, нашаривая потерянный тапочек. Газета съехала на пол, он не обратил на нее внимания.
– А что это вы с ним так сурово, Робин?
– А как было надо?
– Ну, не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу… Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.
Роберт, сделав два шага, нагнулся, подобрал газету, сложил по возможности аккуратно и пристроил на журнальном столике среди бумаг. Потом он сказал:
– Затошнило меня, сэнсей, вот и все. Сэнсей произнес (словно максиму процитировал):
– Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы с вами им говорим.
– А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?
– Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?
– Не знаю, – сказал Роберт. – И знать не хочу. Меня от них тошнит.
– Нормальная реакция нормального человека, – сказал сэнсей с одобрением. – Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.
– То есть вы по-прежнему настаиваете, чтобы я…
– Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
Было ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И было ясно, как день, что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.
– Что у нас сегодня на обед? – спросил сэнсей.
– А что бы вы хотели?
– Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.
Роберт не удержался, расплылся в улыбке, как довольный младенец.
– Жутко вредно!
– А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: “Все, что есть приятного в жизни…”
– “Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению”. Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой.
– С хлебом с маслом и с аджикой!
– С маслом и с аджикой.
Сэнсей удовлетворенно вздохнул, снова лег навзничь и сложил ладони на груди.
– Замечательно, – сказал он. – Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон – серебро, а до обеда – золото!
Роберт не стал спорить. Он вернулся к себе, на рабочее место, и сейчас же позвонили в дверь. Никому не было назначено на это время, и Роберт, заранее насупившись, пошел смотреть, кто там еще пожаловал. Оказывается, пожаловал несчастный Вадим Резалтинг-Форс, уже вполне протрезвевший, но – в своей штопаной серой штормовке, в кепчонке своей кожаной – похожий не то на бомжа, не то на студента-пропойцу, – замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.
– Я – к сэнсею, – объявил он прямо с порога в ответ на изумленно-неприветливый взгляд Роберта.
– Сэнсей занят.
Он словно ждал этого.
– Ну я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят?
И такая жалкая готовность принять самое худшее, такая раздавленная гордыня, такая безнадежность пополам с жалобной заносчивостью прозвучали в этом вопросе, что Роберт, сам того не желая, посторонился и пропустил его в дом.
В прихожей он велел ему раздеться, повесить штормовку на плечики, велел кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, завел в туалетную, дал полотенце – вытереть морду. Вадим подчинялся беспрекословно и даже с готовностью, и Роберт подумал, что давно уже не видел такого Вадима: тихого, покорного, послушного. Видимо, вчерашнее “очищение подпространства души” сделало свое светлое дело.
Сначала он хотел отвести его в дежурку, а потом решил, что это будет слишком близко к сэнсею, и выбрал кухню. Тем более, что скоро все равно надо будет готовить обед.
На кухне Вадим, как благовоспитанный мальчик, уселся на табуретку – ладошки под себя, – и они поговорили. Вполне светски.
– Чайку заварить?
– Чай-кю?
– Да, чайкю. Заварить?
– А какой у тебя?
– “Крепкий”.
– Ну, уж я надеюсь, что не жидкий…
– Да нет. Называется так: чай “Императорский. Крепкий”.
Вадим задумчиво спел:
– “Чай “Великий Тигр” каждый выпить рад”…
– Понятно. Может, кофей-кю?
– “Кофе пить будем и державу подымем!..”
– Хм. Ты сегодня в хорошей форме. Может, водочки?
– Нет, – сказал Вадим решительно. – Хватит с меня. Тем более, я теперь человек внутренне чистый. Зачищенный, так сказать. Кстати, ты видел, как он это делает?
– Богдан? Нет. Не видел никогда. А что?
– Так. Интересно было бы посмотреть. “Зачистка”, как никак, не хрен собачий. “Зачищение подпространства”.
– Не знаю, не видел, – повторил Роберт. – Знаю, что он ушел к тебе со своим воспитуемым, с Вовой с этим, а потом через полчаса вышел, очень мрачный, и сказал: “Все, хватит с него, засранца…” То есть – с тебя.
– А Вова что сказал?
– А Вова не сказал ничего. У Вовы был такой вид, будто он вообще смутно представляет, где он находится и который на дворе год.
– Сильная штука – эта зачистка, – сказал Вадим. – Я ничего не помню. А проснулся – будто это не я. Будто выздоровел от какой-то застарелой пакости… Представляешь?