Глава пятая (1)

Я поджарил ему любимое: казенные “бифштексы из мяса молодых бычков”. С вермишелью. И с корейской морковкой на закуску. И соевый соус подогрел. И поставил на стол томатный сок с солью и перцем. Все это время он сидел на своем месте – в уголке дивана у окна и смотрел сквозь меня, делая бессмысленные гримасы, похожий не то на академика Павлова, не то на пожилого шимпанзе, а может быть, сразу на них обоих. Чтобы отвлечь (и развлечь) его, я рассказал анекдот про кавказца перед клеткой гориллы-самца (“Гурген, это ты?…”). Он хихикнул и вдруг приказал подать водки. Я, потрясенный (белый день на дворе, впереди еще часов шесть работы…), молча выставил бутылку “Петрозаводской” и любимую его стопочку с серебряным дном.

– “Кровавую Мэри”! – провозгласил он. – Сегодня мы с вами заслужили “Кровавую Мэри”. Будете?

– Нет, спасибо, – сказал я.

– Зря. Нет ничего лучше, как посреди трудового дня, наплевав на все правила и установления, выпить кровавым потом заработанную стопку “Кровавой Мэри”!

Я помалкивал, смотрел, как он творит свой любимый коктейль в два слоя (“выпивка-закуска”) и слушал рассказ о могучей дискуссии, которая давеча разразилась в Интернете: делать “Мэри” в два слоя или же, напротив, размешивать; как стороны в течение недели обменивались мнениями, случаями из жизни и цитатами из классиков; и как (по очкам) победили сторонники смешивания.

– …Вот вам классический пример, Робби, когда тупое, грубое, невежественное большинство одерживает незаслуженную победу над врожденной интеллигентностью и хорошим вкусом!

Он выпил с наслаждением, сощурившись облизнулся, и подцепил вилкой пучок морковных стружек.

– Мальчишке, может быть, понадобится опекун, – объявил он без всякого перехода. – Ваше мнение?

У меня не было мнения. Я не совсем понимал, почему, собственно, мальчишка вызывает такие восторги. Ну, начитанный мальчик. Ну, даже телепат. Да ради бога. Что мы здесь – телепатов не видали, в этом доме?..

– Маришку? – спросил я наугад. Он только глянул на меня укоризненно, и я тут же заткнулся.

Потому что у нее четверо собственных детей и еще совершенно беспомощный муж – по прозвищу Недоеда. (“Недоеденный паук”, – намек на обыкновение некоторых членистоногих дам поедать своих самцов сразу после или даже во время интимных игр. Недоеда – у нее второй муж. А первый тоже не был съеден, как мы все сначала полагали: в незапамятные времена он – прямо по анекдоту – ушел от нее, но не к другой женщине, а к другому мужчине.) А она – директор-воспитатель-менеджер-спонсор-ангел-хранитель интерната для слабоумных детей. Квартира ее – тут же, при интернате. Адский рай – шум, гвалт, смесь слабоумных и вполне здоровых детишек, рев, смех, сопли, все чем-то заняты, по полу – рулоны обоев через всю комнату (для рисования картинок), куклы Барби, разноцветные пирамиды, неумолкающие трубы и барабаны, сверкают мониторы компьютерных приставок, веревочные лестницы свисают с потолка – и через все это с благожелательной улыбкой на длинных устах шествует Недоеденный Паук, пробирается к себе в норку, где он кропает детские стишки и рассказики для журналов, упорно, но беспобедно соревнуясь с Григорием Остером, Хармсом, Эдуардом Успенским и прочими корифеями (“Лягушка квакает, сияет ночь, и утка крякает – чия-то дочь…”). Больше он не умеет ничего, так что у Маришки на самом деле не четверо, а пятеро детей… Плюс весь интернат.

Сэнсей сделал себе второй коктейль, полюбовался стопочкой напросвет и (“в малых дозах водка безвредна в произвольных количествах”) выпил, основательно крякнул и потянулся за морковкой. Я смотрел, как он ест свои любимые котлетки, изящнейше и даже грациозно управляясь с вилкой и ножом. Он ничего не говорил, но я знал, что он все еще ждет ответа.

– Матвея, может быть? – спросил я.

Я знал, что Матвей не годится, но больше я никого предложить ему не мог. К сожалению, Матвей из тех, кто любит человечество, но совершенно равнодушен к отдельным его представителям и в особенности же – к детям. “Чистый, как хрустальный бокал, талант математика”. Мальчик Мотл. Велмат-Великий Математик. Классический еврей, узкогрудый, сутулый, бледный, горбоносый, с ушами без мочек – безукоризненная иллюстрация к Определителю Еврея из газеты “Народная правда”. Он попал к сэнсею на прием довольно поздно – в возрасте тринадцати лет, и сэнсей подарил ему тогда книгу Юрия Манина “Кубические формы”. (Книга эта начинается словами: “Любой математик, неравнодушный к теории чисел, испытал на себе очарование теоремы Ферма о сумме двух натуральных квадратов”.) В четырнадцать лет мальчик Мотл решил так называемую “Вторую задачу Гилберта” (правда, как выяснилось, уже решенную задолго до него), а в пятнадцать – “Восьмую задачу”, никем еще в те поры не решенную. В университет его приняли прямо из восьмого класса без экзаменов и сразу на второй курс. При этом было нарушено несколько советских законов и сломлено сопротивление неописуемого множества советских бюрократов. Открывающиеся перспективы ослепляли, два восхищенных академика, начисто лишенные почему-то антисемитской солидарности, двигали его, не щадя своей репутации, и, разумеется, в конце концов заслуженно на этом погорели. Их (и его самого) подвело утрированное у вундеркинда до абсурда чувство социальной справедливости. Вместо того чтобы добивать (в тиши кабинета) почти добитую уже гипотезу Гольдбаха, он принялся вдруг подписывать заявления в защиту узников совести и сочинять страстные послания советскому правительству а ля академик Сахаров. Но он-то был не академик Сахаров. Он не умел делать бомбы, он только умел доказать, что количество так называемых пар простых чисел бесконечно. Этого оказалось недостаточно. Излишне восторженные академики были предупреждены о служебном несоответствии, а сам мальчик Мотл объявлен был – для начала – невыездным, потом отовсюду вычищен, моментально превратился в профессионального диссидента, забросил математику и наверняка сгнил бы, в конце концов, в тюрьме либо в психушке, но тут, слава богу, подоспела перестройка и компетентным органам стало не до него. Он уцелел, но уже в новом качестве. Талант борца за справедливость оказался в нем сильнее таланта математика. И теперь он – сутулый, вечно голодный и лохматый, как шмель-трудяга, – организатор и вдохновитель нескольких микроскопических партий и не думает ни о чем, кроме блага народного, которое понимает не слишком оригинально: “Раздави гадину!”, и все дела… Сэнсеи подобрал на вилку остатки вермишели, запил томатным соком и – в знак благодарности – тихонько спел (в мой адрес): “Ой, найився варэников, водыци напывся, опрокинув маки-терку, богу помолывся!..”

– Матвея, говорите? – переспросил он, утирая губы салфеткой. – Велмата нашего, никем не превзойденного? Велмат в своей нынешней ипостаси годен только на то, чтобы штурмом брать цитадели коррупции. А также бастионы социального зла. Из него опекун, как из господина Робеспьера. Огюстена Бона Жозефа.

Я молчал. Я не знал, кого ему еще предложить. Новенькие были мне почти незнакомы, а из дедов предлагать было некого. Я убрал посуду в мойку и поставил чайник – вскипятить воду для кофе. Потом я сказал:

– А почему вы вообще думаете, что ему понадобится опекун?

– Я не сказал “понадобится”! – возразил он, раскуривая сигарету. – Я сказал: “может быть”.

– А может быть, и нет.

– А может быть, и нет, – согласился он. – Я уже не об этом. Я уже о другом…

И он замолчал, глядя в окно, затягиваясь время от времени и с силой выдувая из себя дым, – он словно отплевывался дымом. Я подождал продолжения, потом помыл посуду, протер влажной губкой стол и расставил толстенькие чашечки коричневого фаянса. Он продолжал молча курить, и я занялся кофе.

– Ни черта не получается, – сказал он наконец. – Я так обрадовался сегодня этому мальчишке. Вы не видите, Робби, и, наверное, не можете этого видеть, но я-то знаю точно: мальчишка – экстра-класс, он всех нас за пояс заткнет, дайте только срок. Он – УЧИТЕЛЬ!

Я внимал ему с самым (надеюсь) почтительным видом. Он, разумеется, верил тому, что сам говорил. Но я-то знал, что это само по себе ничего еще не значит. Просто очередной приступ оптимизма. У нас бывали и раньше приступы оптимизма. Как правило, они у нас кончаются приступами угольно-черного пессимизма. Такова жизнь. Приливы-отливы. Подъемы-спады. Восходы-закаты. Черно-белое кино.

– Не верите… – сказал он осуждающе. – Ладно. Дело ваше. Я не о том. Я вот о чем. Он – учитель, и ему не нужны никакие опекуны. Но я почему-то вдруг подумал: ну, а если бы опекун понадобился? Если бы нужен был позарез! Сегодня. Сейчас. Где нам его взять? Из кого выбрать? А? Не знаете? И я не знаю… – Он ткнул окурком в блюдечко – с ненавистью, словно это был глаз заклятого врага. – Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы – остановились. Вы стоите. В позе. Или – лежите. Вы сделались отвратительно самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ – даже самые недовольные из вас…

Он попытался снова закурить, но тут уж я был начеку. Он отдал коробку сигарет без сопротивления, даже не заметив.

– Богдан? Любимчик, да, не спорю – любимчик. Благоносец. Кладезь добра… Где он теперь – этот наш кладезь добра? Коралловый аспид! Гадюка рогатая. Подойти страшно. Я боюсь с ним разговаривать при встрече, вы можете себе это представить?

– У него сейчас уже есть опекуемый, – напомнил я на всякий случай, но он меня не слушал,

– Кладезь добра… Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? “Бороться со злом, видите ли, все равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно”. И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов… Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный, Полиграф наш Полиграфыч… Андрей Страхоборец – старик. В пятьдесят лет он – старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все – драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они, знай себе, галдят: “Дай, дай!..” О проклятая свинья жизни!..
[1] [2] [3] [4]