Глава четвертая (1)

– А пятерки нет?

– Гашеная. Штрайф из трех…

И так далее. Отдайте это вашим шифровальщикам. Есть один очень странный посетитель. Однажды заявился без звонка – не молодой, не старый, красно-коричневый, словно курительная трубка и так же провонявший никотином, по последней моде плохо выбритый (эн-дневная щетина), маленький, но страшный и какой-то весь неестественный, как Божий грех. Я не хотел пускать его, но он только глянул на меня глазами Дракулы (не знаю, что это значит: исподлобья, радужка – сплошной зрачок, а белки в кровавых прожилках) глянул и представился наждачным голосом, неприятно картавя, что, мол, агент социального страхования и обязан срочно побеседовать с достопочтенным господином Агре, имея в виду его же, Стэна Аркадьевича, насущную нужду… Не Дракулу он напоминал (бог с ним с Дракулой, что я про него знаю?), а старика Пью, слепого убийцу из Стивенсона. Мне стало страшно, до омерзения, до потери личности, и я его пропустил. Оказалось, что они знакомы, и, видимо, давно. Битый час толковали о чем-то неудобопонятном, какие-то дурацкие анкеты обсуждали, заполняли вместе, грызлись по поводу ответов на совершенно идиотские вопросы (“Прожил большую часть жизни в крупном городе? Да-нет”… “Регулярный уход за зубами? Да-нет”… “Физические упражнения: нерегулярные; регулярные, умеренные; регулярные, активные… “) Я почти не слышал их – я только пялился на страхагента, как загипнотизированный. Смотреть на него без содрогания, почти физического, было мучительно трудно, не смотреть же совсем – невозможно. И я смотрел, ничего почти не слыша и не понимая. Но потом стали возникать имена, как правило, незнакомые, но вдруг мелькнули и знакомые: Костомаров, Хан… (Какой такой Хан? Тенгиз?) Тут достопочтенный Агре поднялся величественно и произнес: “Попрошу вас ко мне!” (Как будто до сих пор они были не у него, а на лестничной площадке.) И они удалились в чулан и еще добрый час бубнили там о чем-то, время от времени резко покрикивая друг на друга, а затем вновь появились: страхагент впереди (с довольным видом и уже не такой страхообразный, каким был изначально), а достопочтенный Агре – следом, весь перекошенный лицом и с фужером коньяка в руке. Этот коньяк он потом, сидя на рабочем месте, еще полчаса после ухода социального страхования, молча потягивал, словно оттаивал, словно отходил от сильного стресса. А когда я осмелился спросить, в чем, собственно, дело и кто это был, он ответил: “Ангел Смерти это был” – и снова занялся своим фужером. И я ему поверил. Почти. Потому что не поверить было, знаете ли, довольно трудно, а поверить – совершенно невозможно…

Я привел здесь этот эпизод, чтобы продемонстрировать: пользы от меня вам будет немного – ничего интересного вы о связях его от меня не узнаете, как ничего об этих связях не узнал я сам за десять лет беспорочной службы.

Что касается его клиентов, то десятки и десятки их прошли передо мною, все они совершенно официально занесены были в соответствующие файлы, и файлы эти могут быть представлены в любой момент – по соответствующему запросу, скажем, Налогового управления. Десятки и десятки, главным образом, мам и бабушек со своими отпрысками… Попадаются среди них и папы с дедушками, но это вариант более редкий, почти экзотический. Жадные родительские глаза в жадном ожидании чуда сегодня, сейчас, желательно в середине сеанса… Испуганные детские, испуг в которых так быстро и трогательно заменяется испуганным интересом, а потом и обстоятельной деловитостью, и вот перед тобою сосредоточенно сопящий пацан, словно занятый каким-нибудь сногсшибательным, чудесно пахнущим, новым с иголочки дареным конструктором… И вечный страдальческий вопль: ну почему же нельзя девочку?!!

Он и сам не знает толком, почему он не может работать с девочками. С девочками, с девушками, с матронами… Он сказал как-то (не мне, но в моем присутствии), что видит людей как бы на просвет – прожилки, сложнейшая ячеистая структура, нити, шевелящееся цветное с богатыми оттенками сложно организованное месиво, но совсем не видит женщин: они для него все, как сплошные терракотовые, бирюзовые, графитовые, малахитовые сосуды – они непрозрачны, хотя и невероятно, почти божественно, красивы… Но: любоваться – да, работать с ними – нет. И это при том, что родители девочек особенно – невероятно, удивительно, неправдоподобно! – настырны…

Он скромен. Этого у него не отнимешь. Он невысокого о себе мнения – и на словах, и на деле. Величайшим и непростительным грехом своим он считает лень и категорическое неумение заниматься тем, что ему неинтересно. Когда я пристаю к нему в том смысле, что надо, мол, наконец и поработать, он отвечает мне из Екклезиаста: “Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй…” Но на самом деле, он так не думает. Просто налетающие приступы творческого ступора мучают его, словно какая-нибудь экзема – от которой не умирают, но и никогда не вылечиваются до конца.

Я знаю, он не любит думать об этой своей экземе. Ему скучно и тошно об этом думать. Ему (как мне кажется) вообще – и уже довольно давно – скучно и тошно существовать. С тех пор, наверное, как он пережил свой двадцать второй приступ профессиональной импотенции и понял вдруг, что эти приступы теперь – навсегда… Это, по-моему, единственное, что страшит его и беспокоит по-настоящему.

Он, наверное, и сам не помнит уже, когда это произошло впервые и окончательно. Наверное, это было как открытие в себе семени смерти: вдруг понимаешь впервые и окончательно, что ты смертен и ждать осталось не так уж и долго – ну, пятнадцать лет, ну, двадцать… А ведь только вчера ты полагал себя (а значит, и был) бессмертным! Что такое двадцать лет жизни по сравнению с бессмертием? Что такое скупые дозы… разовые взрывы… счастливые пароксизмы вдохновения, сделавшиеся отвратительно редкими, в сравнении с тем ликующим сознанием мощи, которое сотрясало тебя еще совсем недавно, какой-нибудь десяток лет назад… Ощущение беспредельного всемогущества. Ощущение Бога в груди – вот здесь, под самой ямочкой, под ключицами, где теперь – с некоторых пор – не бывает больше никаких ощущений, кроме, разумеется, тупой ишемической боли, если вздумаешь, как встарь, догнать уходящий автобус…

Я вижу, как желчно завидует он людям, которые могут реализовать свой профессионализм в любой момент, когда им только этого захотелось. Художникам завидует. Музыкантам. Акробатам. Захотелось акробату сделать сальто назад – напружинил мышцы, присел, вскинул тело, перевернул себя в воздухе и снова стал на ноги – прочно и точно, как влитой. Или – ударил по клавишам и родил мелодию, которой только что не было и которая вдруг стала быть… Главное – в тот самый момент, как только тебе захотелось… пришло в голову… зачесалось… Несколько раз он при мне (по разным поводам) повторял: “Я знаю, почему так много людей охотно занимаются колкой дров – по крайней мере, сразу видишь результат своей работы…”. Это не его слова, это цитата, я только не помню, откуда.

И он очень сочувствует сочинителям всех родов. Потому что сочинительство – это изобретение не существовавшего без тебя, до тебя и помимо тебя. Изобретение, повторяющееся вновь, и вновь, и вновь – в конечном счете открытие знания о человеке, который перед тобой – сидит и ничего не понимает, только глаза на тебя таращит, и в голову даже не берет, что все уже СЛУЧИЛОСЬ, что ты видишь перед собою уже не его, глазами лупающего, не оболочку его бренную, а суть, подноготную, душу. Сущее его и будущее, на многие годы вперед, аминь…

Я, как вы видите, постепенно приближаюсь к главному, к его работе, приближаюсь как бы по неуверенной шатающейся спирали, приближаюсь, новее никак не могу приблизиться, потому что не знаю, как поточнее о ней рассказать.

Здесь нет никаких тайн! Сам он охотно и без какого-либо внешнего или внутреннего принуждения рассказывает о своей работе всякому, кто его об этом спросит. Иногда мне кажется, что он и сам пытается разобраться в себе и в том, чем он занимается, – именно пытается, тужится, тщится – как правило, неуклюже, иногда – не без изящества, но всегда – безуспешно.

Мне кажется замечательным и странным, что, охотно соглашаясь на интервью с газетчиками и журналистами, он словно нарочито и выборочно отказывает всем мало-мальски авторитетным изданиям. “Московские новости”-решительное “нет”. “Известия” – нет. “КоммерсантЪ” – нет, нет и нет. “Московский комсомолец” – н-нет. “Аргументы и факты” – пожалуй… а впрочем, нет, извините, нет… Зато какой-нибудь “Логос и Космос” – с удовольствием! “Голос Неведомого” – да-да, завтра в двенадцать. “Черная аура” – пожалуйста!..

(Я понимаю, помимо всего прочего, его работа его же и кормит, реклама нужна ему, как хлеб насущный, хотя бы только для того, чтобы поддерживать определенный уровень жизни. Я не говорю уж о задачах высоких и целях неназываемых…

Впрочем, если подумать, на кой ляд ему реклама, если мы имеем по пять-шесть заявок в неделю и разборчивы, словно до неприличия раздраженный Ниро Вульф? Но он обожает получать гонорары за свои интервью. “Ха! – восклицает он, полный радостного удовлетворения. – Сто баксов! Не село, не пало! Ай да мы, ай да мы – работнички заработливые!..”)

Вот, например, кусок из его интервью корреспонденту желтоватого журнальчика “Багровое утро магии”.

– …Значит, это все-таки чудесный дар?

– Дар – да. В том смысле, что – от Бога. Не пито, не едено. Из немыслимого переплетения хромосом. Но почему вы говорите: “чудесный”? Инстинкт, побуждающий синицу в некий момент времени заинтересоваться прутиком, подобрать его, тащить куда-то на дерево, еще не зная, куда, а потом вдруг каким-то образом – каким? – понять: вот сюда, вот в эту развилку, только в нее и никуда больше… Это чудо?

– Но это… как бы… чисто инстинктивная деятельность…

– А ученый, среди ночи, в полусне-полубреду, вдруг понявший, что надо тензор энергии-импульса приравнять, черт его побери, к тензору масс, и тогда все встанет на свои места и Вселенная обретет новый смысл? Это не инстинкт? Только не говорите мне, что это разум! Я специально спрашивал у математиков, у физиков. Разум нужен, чтобы объяснить открытие, сделать его понятным для окружающих, а главное, для себя. Само же открытие к разуму никакого отношения не имеет. Оно возникает из пустоты, с белого потолка, из указательного пальца… А врач, который по выражению лица, по тоскливым глазам, по цвету кожи на ладонях ставит точный диагноз?

– Ну, это просто опыт… накопленная с годами информация…

– У компьютера информации может быть и поболее, но что толкует нее, если нет программы? А какая программа работает в голове этого врача? Кто ее заложил туда? И откуда следует, что эта программа – в голове? А может быть, она в клетках всего тела сразу? А может быть, в душе?..
[1] [2] [3] [4]