глава двадцать шестая. «…и колеблются основы земли»

— Ну, это совсем худо. Все экологи и демографы страшно портят настроение.

— Этот — классный мужик! Он читал у нас на курсе… — и отмахнулся. — Погоди, потом… Сейчас он всем вломит, мало не покажется…

Действительно, профессор Бакст начал свое выступление с места в карьер, сразу же посадив двух предыдущих докладчиков пренебрежительным замечанием о полной их неспособности оценить ситуацию в стране. Говорил он грубости рявкающим тенором, не заботясь о выражениях, неприлично тыча пальцем в зал, попеременно в каждого из начальников:

— …Бедуины покупают себе арабских женщин в Газе, их роды записывают как роды законной бедуинской жены, — она приезжает рожать с документами той, после чего весь обширный клан получает денежное пособие от государства Израиль на всех этих детей! И никто из врачей не удосужится проверить компьютер и убедиться, что некая жена бедуина в этом году родила уже четыре раза! Сядьте и проверьте базы данных в Институте национального страхования! Я проверял, глаза мои лезли на лоб: сотрудники этого института, мои приятели, ухмыляясь, рассказывают, как анекдот, о некоем покойном ныне бедуине, чья разветвленная семья уже без него самого стоит государству Израиль 60 тысяч шекелей ежемесячно!!! А я, осел, плачу из своего кармана налог на эту семейку!

Он выкрикивал, как пророк Исайя, грозные обвинения, предрекая, — как и положено пророку, — скорый апокалипсис. Его интонации, его грубость и почти физически ощущаемая душевная боль так мне кого-то напоминали!..

— За последние два месяца 70 тысяч арабов из окрестных сел, узнав о строительстве защитной стены от террора, мгновенно перебрались в Восточный Иерусалим! Как вам нравится эта демографическая динамика?! А иностранные рабочие?! В Израиле триста тысяч иностранных рабочих, и сейчас уже ясно, что они никуда не уедут! У них уже родились здесь дети, чей родной язык — иврит! Они учатся в гимназии Бялика!!! И главное, все эти дети хотят пить, а воды не становится больше! Можно только представить, что будет через двадцать лет с водой, воздухом, окружающей средой, наконец! С геологическим слоем… впрочем, мне лично уже будет все равно, к тому времени я сам стану геологическим слоем!!!

Черт возьми, думала я, а может, он и есть — Азария? Может, он взял себе это имя, чтобы анонимно высказать все, что думает обо всех этих людях, о стране, о своих соплеменниках? Но — почему все это — мне? Что же я могу? Я-то? Что я могу?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В холле гостиницы «Минск» выступал дуэт: арфистка аккомпанировала певцу — совсем юному мальчику. У него был прекрасный тенор, и это очень шло к его внешности скворца — с острым клювиком, круглыми глазами, медленно закрывающимися пленкой, к белой сорочке на выпуклой грудке. Он пел «Санта Лючию», улыбаясь, поводя клювиком…

…После ужина, заскучав, Яша спустился в бар… Из компании девочек, подкарауливающих клиента, к нему за стол подсела высокая, тонкая, явно за тридцать, женщина. В былые времена он легко шел на подобные приключения, которые часто перерастали в полуприятельские связи… Но здесь, под недреманным оком главы департамента Бдительности, он обязан был хранить кристальную верность делу Восхождения.

Но не мог же он турнуть даму, подсевшую к нему за стол… К тому же черты лица этой, остервенелой на вид, брюнетки, наводили на мысль о возможном у нее наличии мандата на Восхождение… Яша оглянулся и, конечно же, увидел за стойкой бара Эдмона, равнодушно поглядывающего на него сквозь высокий бокал с каким-то безалкогольным коктейлем.

И он разозлился. Заказал даме пятьдесят коньяка. Хрен с ними, скажет потом, что проводил беседу с потенциальным восходящим…

Она, как это ни странно, вела себя довольно вызывающе для курочки, которая хочет залучить петушка… Он все понял, когда, так же вызывающе, она объявила, что сама получеченка, полуосетинка. Подрабатывает здесь. Дома — муж, сын. Дома, конечно, не знают, чем она здесь занимается. Яша поставил ей еще коньяку, и она стала откровеннее.

Яша умел разговаривать с этими птичками просто потому, что никогда не считал их ниже себя, потому, что встречал среди них отличных девок — душевных, надежных, потому, что понимал их, и часто нанимал — позировать. Это было вечное сочувствие художника к полуголодной шлюшке-модели…

Выпив вторую рюмку, она потеплела лицом, глаза оживились… Стала рассказывать: вот так и живет здесь.

— Прямо здесь, в отеле? — спросил Яша.

Да, прямо здесь. Мазу держит милиция. В день она платит милиционеру 50 долларов и за номер в гостинице — 50. Итого, вынь да положь сотню в день. Вот вчера, говорит, был пустой день. Ну, потеряла сотню. А позавчера заработала 300. Минус сотня, двести — чистый заработок. А заработать ей нужно 5 тыщ. Две у нее уже есть.

— Почему именно пять тысяч? — спросил Яша.

— Дом для сына строю, — ответила она. — У нас там примерно эти деньги нужны на дом…

Она поинтересовалась — откуда Яша, он сказал — из Питера. Правила департамента Бдительности он знал неплохо. На Эдмона не оборачивался, просто спиной чувствовал, что уже оба они — и Шая тоже, — торчали у выхода, на случай, если Яакова заманят и вознамерятся брать в заложники…

Яша заказал рыбный салат на двоих, еще по пятьдесят коньяку, они с Анджелой выпили (имя она, конечно, придумала…), он стал расспрашивать о жизни там у нее, дома… о событиях последнего времени.

Она сказала:

— Зря сунулись в Афганистан. Не надо затеваться с исламом. Плохо будет. Не стоит трогать ислам!

Яша, все еще помня правила Бдительности, осторожно заметил что-то о методах ведения войны мусульманами, об их излюбленной манере — резать головы пленным гяурам.

— Так мы же сначала предлагаем принять ислам! — запальчиво возразила она.

— А вот ты, — спросил Яша, — если б тебе предложили христианство принять, — ты как, согласилась бы?

Она искренне удивилась:

— Конечно! Можно согласиться, а потом опять молиться своему богу. Жизнь же дороже! А если ты такой дурак, что тебе жизнь недорога, так поделом тебе: голова с плеч!

Потом она уже прилично захмелела, стала слишком громко рассказывать о своей жизни, жаловаться, убеждать Яшу подняться в номер. Он оглянулся на входную дверь. Стоят… Маячат…

— Нет, детка… — вздохнул он… — Ты не гляди, что я такой здоровущий на вид… Я знаешь какой больной… Ужас!

И она смирилась с убытком на этот вечер. Яша еще поставил рюмочку, решив, что насрать ему на этих героев там, за дверью… Слушал сбивчивый рассказ неюной женщины о жизни в бывшей республике Союза ССР… Вот, говорила она, вот до чего вы, русские, нас довели…

И когда, назло стоящей в сторонке нашей хунте, он проводил ее до лифта, напоследок она сказала ему:

— Я рада, что наконец-то нашла такого русского, чтобы высказать ему в лицо все, что о вас думаю!

…В холле все еще пел скворец под аккомпанемент арфистки. Даже сидя, та выглядела высокой: спина натянута, как струна. Ладонью она успокаивала струны арфы… Странно, подумал Яша, за всю свою жизнь ни разу не встречал некрасивой арфистки. Все они были хрупкими и статными одновременно, со строгим лицом и сильными руками старательной прачки…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл sindikat

«…непременный „экшн“ любого гранд-слета синдиков, где бы тот ни проходил — торжественная Церемония поминовения жертв.

Это удобно: наша история в середине двадцатого столетия сложилась таким образом, что чуть ли не в каждом лесу вы наткнетесь на какое-нибудь кучное захоронение от десяти — чего там мелочиться! — до ста, а то и больше тысяч народу. Так что гранд-слет можно назначать, вслепую ткнув пальцем в карту…

В Минске это знаменитая «Яма» — нечто вроде киевского Бабьего Яра.

Нет ничего более унылого, более для меня принужденного, чем эти церемонии. Сентябрь, слякотный, мелко моросящий дождем день, чиновные бонзы Синдиката; впереди и позади автобусов — нанятый эскорт милицейских машин; казенные венки, фальшивящий хор девочек местной еврейской школы; высотный жилой дом, так буднично, так пошло громоздящийся на краю ямы, и несколько жителей, с любопытством глядящих из окон на толпу евреев внизу.

Все было собрано, все согнано так, чтобы и эта церемония прошла обыденно и сухо, как все вообще человеческие церемонии с установленным каноном.

Но вышел рарвин, стал читать простуженным голосом «Изкор»[3], потом «Эль меле рахамим»[4], девочки запели слабыми голосами какую-то молитву, и — готово дело: все это замкнуло во мне мгновенно хороводом желтых листьев в сером тяжелом небе, отчаянным, страстным, обморочным порывом любви ко всем этим моим братьям и сестрам — и тем, кто упал здесь под головокружительной каруселью голых ветвей, и тем, кто стоял сейчас, бормоча «Амен» перед лицом полной неизвестности в самом ближайшем будущем…

И горло сжалось от безнадежной этой, обреченной любви.
[1] [2] [3]