глава четырнадцатая. «…со всех прелестнейших имений…»
[1] [2]глава четырнадцатая. «…со всех прелестнейших имений…»
…Вечером «Красной стрелой» я выехала в Санкт-Петербург… Где-то там, на берегу Финского залива, в пансионате «Балтиец» мои питерские коллеги проводили тусовку по технологии пиар-компаний, и меня пригласили выступить перед участниками…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл piter
«…к номерам, подобным тому, в какой я вселилась в „Балтийце“, привыкнуть невозможно, как невозможно привыкнуть к неизбежным унижениям… Дело не в бедности. В самой неказистой комнатке какого-нибудь дешевого пансиона Амстердама, Парижа или Рима все же нет этой удручающей безлюбости пространства, заброшенности, бесконечного безразличия к тому, кто войдет в эту комнату, ляжет на колченогую кровать, упрется взглядом в ободранные тусклые обои…
…Моя лекция была назначена на три, оставалась еще бездна времени. Я надела толстый, в три нитки, свитер, вышла и, спустившись к дороге, с километр шла в соснах, по тропке, бегущей вдоль шоссе. И все время помнила, что слева от меня тянется тускло-белесое зимнее море, море моей первой любви и первого крушения, после которого — пора уже в этом себе признаться, — я двигаюсь по жизни наощупь, проверяя людей и предметы на прочность, не доверяя собственным ногам, ступающим по твердой земле…
Потом все-таки свернула к морю…
Я не была здесь двадцать семь лет… Зимний берег оказался пустынен, широк и застлан снегом, испещренным вороньими и чаечьими следами…
Как, в сущности, жалка и мимолетна наша молодость, с ее непобедимой уверенностью в несокрушимости мира — моря, сосен, мерной бесконечности прибоя, гладкости собственных бедер, тонкости рук, густоты кудрей… Смешная и трогательная вера во владетельную уместность твоего существования во всем этом всеохватном бессмертии… Между тем, проходит лето, проходит еще двадцать шесть лет, и вот ты идешь вдоль ломкой ледяной кромки все того же берега, мимо скрипучих чаек, — в теплом свитере, сутулясь, покашливая и думая о том, что надо бы наложить перед сном на лицо питательный крем, а то кожа сохнет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Мне приснились морские львы, какими я видела их на причале в Сан-Франциско. Они громоздились друг на друга, переливаясь антрацитово-атласными черными телами, и сверху, с террасы ресторана, где мы стояли с пожилой внучкой великого русского композитора, были похожи на огромных слизней. И они ревели. Мы разговаривали громко, стараясь перекричать их, но это было бесполезно. Что-то она говорила мне важное, что-то такое, что говорят нечасто в жизни чужим людям, и по лицу я видела, что она хочет быть услышана… Но ее слова тонули в ревущем лае морских львов, — или котиков? — и ничего, ничего не было слышно…
Я проснулась от их рева и несколько мгновений лежала, не понимая — где я, откуда сюда доносится любовный рев морских львов. Потом вспомнила — убогий номер пансионата «Балтиец». Я потянулась и нащупала кнопку допотопного бра над головой, не веря, что оно зажжется. Но оно зажглось. Часы показывали два тридцать ночи. Откуда котики?!
Наконец поняла: всюду жизнь… Любовный рев за тонкой стенкой соседнего номера шел на «крещендо» — незримая баба выслуживалась. Верный признак фригидности, — ибо по-настоящему чувственная женщина всегда немного эгоистична, и в этой совместной охоте, в этой спаренной погоне за вспышкой наслаждения, она вслушивается в себя, ловит сполохи приближающегося глубинного огня, чутко сторожит безмолвный взрыв в потаенном ущелье…
…Где-то в стороне окна, на подоконнике, куда вчера вечером после лекции я забросила сумку, звонил мой мобильник. Утробно и назойливо зудела мелодия «К Элизе», — изящная бетховенская штучка, которую когда-то я так любила… Я поднялась, принялась в темноте отыскивать своего бурундучка в недрах сумки, не находя, чертыхаясь… Наконец нащупала…
— Ты знаешь война и мир? — спросил голос Клавдия.
Черная стена елей и пихт за окном кривыми ножницами изрезала лист бледного северного неба…
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты знаешь Толстой?
— Знаю, — сказала я глухо, не веря, что это я стою здесь, босая, что это я здесь стою перед окном, глядя на черную аппликацию леса на застиранном драненьком небе, вслушиваясь в нереальный голос, коверкающий русские слова…
— Тогда ответь — сколько там слов!
— Клавдий, ты где? — спросила я после паузы осторожно. Судя по тому, что Клава говорил по-русски, рядом с ним находился кто-то, заинтересованный в результате нашей беседы. — Откуда ты звонишь?
— Я в Самаре. Неважно. Ты знаешь Толстой или нет?
— Что тебя интересует?
— Сколько слов в эта книга?
— Я не считала, — сказала я терпеливо. — На что тебе?
— Говорят, в ней триста слов.
— Это глупости, — сказала я. — Толстой — великий писатель. «Война и мир» — великая книга, это несколько толстых книг.
— Значит, ты не знаешь, сколько в ней слов.
— Нет, не знаю.
— Ага, вот видишь! — торжествующе закричал он, — значит, есть того, что ты не знаешь!
— У тебя все в порядке?
— У меня все в толстом порядке! Я в аэропорте, и я поспорил на бутылка водка, что в эта книга больше триста слов.
Это означало, что Клава сильно пьян. Обычно ему не изменяла здравая солдатская сметка. Я даже предполагала — с кем он поспорил. Был там, в Самаре, еще один интеллектуал — наш синдик широкого профиля Кузя Кавалерчик. Вот он-то как раз и мог быть родоначальником подобных мятежных идей, да еще глубокой ночью.
— Будь здоров, — пробормотала я.
— Постой! Ты любишь корабль?
— Что-что?! Какой корабль?
— Мы будем делаем круглосветлый восхождение. Тут умные люди придумать проект, его маму. Ты когда-нибудь знаешь, как мыкать невеста на Кавказ?!
— У-мы-кать, Клавдий. Умыкать невесту.
— Да, да, — воскликнул он нетерпеливо, — ты знаешь русского языка лучше меня. Мы будем у-мы-кать растерянных му-до-зве-ней, да?
— Мудозвонов…
— Да, большой пикник! Мы им делать большой круглосветлый пикник, чтобы они вспомнить свою маму — Исраэль. Да, Норувим! Ты будешь рыбак? Ты ловишь большая рыба в Синдикат, да?
В отдалении пророкотал что-то неразборчиво ласковый баритон.
— Ну, ладно, спи, — миролюбиво сказал Клавдий то ли мне, то ли Клещатику, который почему-то оказался в Самаре, в аэропорту.
Я свернула мобильнику шею и рухнула на хлипкую койку пансионата «Балтиец».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,