глава девятнадцатая. Шахматный турнир

глава девятнадцатая. Шахматный турнир

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл moskva

«…круг знакомств Аркаши Вязнина огромен, и это понятно: должность обязывает. Но вот что мне бесконечно в нем симпатично: он никогда не устраивает у себя пышных приемов, как делает это Козлов-Рамирес, — когда в гостиной у стола толпятся человек пятьдесят, и доступ к салатам можно сравнить только с доступом к документам на предприятиях особой секретности, да и по-человечески ни с кем поговорить нельзя…

Аркаша любовно и мнительно подбирает крошечные компании, похожие всегда на искусную икебану в неброском керамическом сосуде, где-нибудь в тихом кабинете, на подоконнике.

И всегда готовит сам — не много, но вкусно и изысканно: обычно это красная рыба, запеченная в духовке, и свежие овощи с рынка, подобранные по цвету, так что глазу весело: оранжевые, желтые, красные перцы, нарезанные вольно мужской рукой, крупные греческие и испанские маслины, хорошее сухое вино…

Нас с Борисом он обычно монтирует с Норочкой Брук, Абрашей Ланским и известным писателем Ф. И мы сидим долго, до ночи, и никак не можем разойтись, ибо разговор всегда выруливает на неожиданные темы…

На этот раз известный писатель Ф. попросил перевода и разъяснения некоторых еврейских слов — он работал над новым романом, где должны были фигурировать какие-то польские евреи… Разговор покатился, с польских перешли на отечественных. Абраша Ланской заговорил о том, что еврейство в России сегодня — это совершенно другие люди, даже по сравнению с уехавшими в 90-е годы.

— Феномен еврейской истории, — добавил он, — в очередной раз еврейство, как змея, меняет кожу. Сменилась популяция. Сняли слой, точно так, как снимают слой почвы, и на поверхности сейчас совсем другой по «минеральному составу», слой людей…

Вязнин на это:

— А у меня тоже есть теория различных физических состояний, в которых пребывает еврейский народ в России. До революции он был в твердом состоянии — поскольку находился в границах черты оседлости, население которой было реальным и осязаемым. После революции перешел в состояние жидкое, так как массы его перетекали туда-сюда по всей территории различных советских республик. Сейчас он пребывает в газообразном состоянии. С одной стороны — евреи везде, с другой стороны — их невозможно ухватить руками…

И все сразу заговорили о том, что в России сегодня наблюдается возникновение антисемитизма вовсе не в той среде, в какой привычно было антисемитизм наблюдать, — в среде либерально настроенной интеллигенции. Она обанкротилась, либеральная интеллигенция, потерпела провал на сломе эпох. Поэтому ненавидит и завидует всем, мало-мальски преуспевшим. А поскольку преуспевшие — как всегда — предприимчивые евреи, волна раздражения направлена против них…

— Странно, — добавил Вязнин, — что заступники еврейства сейчас — либерально настроенная бюрократия.

На что Абраша возразил, что ничего странного в этом нет, и все это было уже в еврейской истории. Вообще, было все. Давно живем.

— Абраша, — спросила я неожиданно для себя самой, — а что вы думаете о десяти потерянных израилевых коленах?

— А что там о них думать, — отозвался он, — десять колен, конечно, утеряны безвозвратно, зато обретены в мифологическом сознании, особенно современном… так же, впрочем, как и теория Кеслера насчет хазарского происхождения русских евреев… ну а по другую сторону баррикад — антисемитский миф Гумилева о народе-химере.

— А вот, говорят, наши ученые изобрели методы проверки, и с точностью до…

— Шарлатаны, — отозвался он. — Посудите сами: что мы знаем об этой массе еврейского населения Израильского царства? Флавий пишет, что Израильское царство уничтожил Салманасар, царь Ассирии, и угнал все население, причем он так и пишет — «весь народ» — в Мидию и Персию… А в Самарию, соответственно, переселил хуфейцев…

— Абраша, а эти хуфейцы, между прочим, подразделялись на пять племен… — вставила Норочка, — и каждое почитало свое божество… Шрадер, кажется, ищет их в средней Вавилонии… подайте-ка мне рыбу, а? Аркадий, где вы такую рыбу покупаете?

— Да нет, этот народ еще никому не удалось точно идентифицировать! — раздраженно буркнул профессор Ланской… — В отличие от евреев, которые даже и растворившись среди всех…

— …обычная красная рыба, Норочка, вот тут у меня, на Даниловском…

Озадаченный писатель Ф. помалкивал и, видимо, уже жалел, что послужил причиной всех этих бесконечных, чуждых ему соображений. И поделом: может, поймет, что с наскоку евреев еще никто не изобразил достоверно, и слезет с чужой темы…

— Минутку, — осторожно и почтительно встрял он, — Вы хотите сказать, что каждый из нас хоть немного… еврей?

Нелицеприятный профессор Ланской, остро глянув на собеседника, рассмеялся и сказал:

— …Ну, уж вы-то точно…

Писатель смутился, почему-то похлопал себя по карманам пиджака, словно его обвинили в краже чужих сигарет, криво как-то усмехнулся и буркнул:

— Нет уж… Я о себе точно знаю, что я — осетин…

Вязнин поднялся и принялся доливать в бокалы вина… А Абраша сказал мне:

— Смотря с какой точки зрения вас интересует эта тема. Есть научный взгляд, есть подход религиозный… спросите, в конце-концов, у Мишки Каценельсона… Этот красавец заморочит вам голову, но чем-нибудь эдаким увлекательным обязательно попотчует… А если подойти к вопросу со стороны мистико-религиозной, то обратитесь к Берлу Сужицкому… Он парень серьезный, хотя и пройдоха, и кажется, даже бандит…

Я постаралась свернуть этот разговор…

…Многие очень известные и талантливые люди тянутся к Вязнину, он и сам — вполне личность, — хотя, конечно, и американский дипломатический ореол придает достаточно лоску.

По поводу лоска:

Недавно, на исходе приема в посольстве Германии, когда я совсем уже собралась уходить, он вдруг говорит:

— Слушай, тут «Московский комсомолец» устраивает к 1 апреля шуточный шахматный турнир. Будут разные симпатичные люди, много знакомых… Меня просили и тебя позвать.

Он перечислил приглашенных, было действительно много симпатичных людей, в том числе моя Марина Москвина.

— Придешь?

— Почему бы нет… А где это будет?

— В элитном клубе «Голубая мантия» — сказал беспечно Аркаша. — На Тверской.

Я направилась в гардероб, он — следом за мной. Помог надеть плащ, внимательно смотрел, как я обматываю шею длинным черным шарфом.

Вдруг сказал:

— А хочешь, встану на голову?

Подошел к стене, его лаковые туфли сверкнули, совершили широкий полукруг и двумя лодочками сомкнулись где-то над моей головой.

— Аркаша, это было замечательно, — сказала я. — Спокойной ночи…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любой выход из дома Марина всегда превращала в странствие. Она не шла прямо по адресу, куда ее приглашали, где ждали, где назначена была встреча. Она просто выходила из дому и шла, куда глаза глядят, иногда по пути вспоминая о каких-то давних нуждах, заруливая в магазины, ателье или ремонтные мастерские, заглядывая в парки, проезжая на метро остановку-другую дальше, чтобы выйти на Коломенской и увидеть цветение вишни в бывших монастырских садах… Она шла с рюкзачком за спиной, в котором всегда на всякий случай лежали ролики и вязание. Ни минуты у нее не пропадало зря.

Собираясь на вечер, организованный «Московским комсомольцем», она вышла из дома часа на три пораньше (по своим, конечно, внутренним часам, — то есть за двадцать минут до начала вечера) и, вынырнув из метро в районе театра Дурова, пошла к Екатерининскому скверу. В центре его стоял памятник какому-то полководцу. Марина в детстве жила тут неподалеку, гуляла, но никогда не помнила фамилии этого военного мужа. Она всегда чувствовала, что объем эмоций отпущен человеку в ограниченном количестве и понимала, что надо тратить его экономно. Поэтому, когда лет пять назад в Иерусалиме увидела раввина, кабаллиста, — в белом шелковом камзоле, белых чулках и в белых туфлях с пряжками, — она остолбенела, и так и стояла, пока он не прошел мимо плавной вневременной поступью. И помнила это всегда. А вот фамилии памятника так и не выучила.

В этом парке, спроектированном в старину отличным садовым архитектором, чувствовалась та твердая линия, что была проведена когда-то талантливой рукой на листе бумаги. И что бы ни делали с этим парком впоследствии, благородные линии все же остались, по ним и сейчас прокладывали дорожки. А по обочинам высаживали траву или цветы.

На задах театра Дурова, как и прежде, стояли вагоны, какие-то коробки, ящики, загоны… Уголок Дурова не вмещался в отпущенное ему здание. Гуляя тут, Марина видела то лису, беглянку из неволи, то медвежонка, который шел, ставя лапы таким загребущим манером, что зад его смешно подтанцовывал, — так и хотелось наподдать ногою…

Такой большой город, все в него вмещалось…

Увидев фотоателье в глубоком подвале монументального сталинского дома, она вспомнила, что давно стоило бы заменить молодой советский паспорт на российский. Значит, нужна фотография.

Фотограф, мрачный молодой человек, разговаривал, глядя в глазок камеры.
[1] [2] [3]