глава двадцать вторая. По грибы
[1] [2] [3]«А синагога там, на Поклонной горе… бывали, конечно, да? Надпись там золотыми буквами — „Без прошлого нет будущего…“ — ну и так далее, да? Мое сочинение! Я случайно прочитал, что они конкурс объявили на лучшую надпись, ну, и по пьянке как-то факсанул один из своих афоризмов… да и забыл. А тут вхожу и читаю, и узнаю свой текст… Да? Ну, я и раньше, приходилось, печатался… там, научные труды, статьи… но — зо-ло-том?!! Подхожу к раввину, говорю — а вот это, мол, нельзя ли узнать — кто автор вот этого? Он: — зна-а-ете, зачем вам это пона-а-добилось…
— Ну, как-то интересно, — говорю, — в смысле гонорара…
— Вас это не должно интересова-а-ть… Этот человек находится здесь, и то, что он — автор, знают двое — он и Бог.
А я как раз приехал не один, а с Эдиком, бандитом, хорошим парнем, — он много трудится, занимается благотворительностью… Говорю ему — что, Эдик, третьим будешь? — А это, — говорит, — Володечка, — смотря по тому, какая компания…
— А компания, — говорю, — я и Бог, — тебя что, не устраивает?»…
Ну, и так далее… За столом он царит, окружен совсем еще молодым бабьем, рядышком сидят две бывшие его жены, третья бегает, подает на стол…
…А вчера, вернувшись в Москву, обнаружила в детском садике некоторую неудобную перестройку на первом этаже, которую успели произвести за те несколько дней, что меня не было: туалет слева тоже превращен в кабинет для нового сотрудника, присланного из Синдиката. Мельком видела его вчера: незаметный, щуплый человечек без единой приметы. Ни за что не узнаю, если встречу где-нибудь. Это наводит на мысль. Кстати, он освобожден от наших бесконечных перекличек. Не откликается, говорит Яша, и уверяет, что это весьма серьезный господин как раз по теме десяти потерянных колен. Все это очень мило, конечно, но очередь в единственный туалет наверху выстраивается с утра, и до вечера никогда не редеет. Вот уж в этом строю все мы равны. Даже Маша, преданная мне до икоты, свою очередь не уступает никогда…
На вчерашней перекличке опять затеялся разговор о катастрофическом снижении темпов Восхождения и грядущем приезде еще одного начальника-наблюдателя. Яша спросил:
— А до витру куда?..
Воображаю новый его комикс на эту тему…
Зато мне страшно повезло: я проездила великое, — как называет это Яша, — «ледовое побоище». Праздник Страны, продукт творческой энергии Ной Рувимыча, — трепещущий надо льдом бело-голубой стяг, душевное слово Фиры Ватник, «Еврейскую раздумчивую» в исполнении ее ансамбля «Русские затеи», и торжественное выступление Посла, о котором никто в моем Департаменте не может вспомнить без содрогания. Проездила и ежегодный послепраздничный банкет, и хохотала, как безумная, когда мой муж в лицах рассказывал: зайдя после банкета в туалет, он увидел покачивающегося над писсуаром Петюню.
— Борис… — проговорил тот проникновенно. — Если уж мы с вами встретились в таком интимном месте… не захватите ли цветы для Дины?
…Единственные, кто очень всем понравился, — «площадной театр», израильские клоуны, весь вечер работавшие в фойе, трое веселых бродяг под командованием одного из них, «капитана Дуду», — так называли его остальные двое: парень с рыжей овечьей гривой и девушка, наоборот, — бритая наголо, с двумя прядками, оставленными надо лбом и закрученными рожками…
Клоуны задержались в России еще на неделю, съездили в Питер, оттуда — в Самару и Саратов, а по возвращении в Москву мне их всучили на целый день, чтобы я сводила их на Красную площадь.
Долго буду помнить эту прогулку. На Красной площади, перемигнувшись, они раскатились вдруг от меня в разные стороны, и в разных этих трех сторонах вдруг принялись — мгновенно преобразившись, — работать на публику: капитан Дуду нацепил на нос красный теннисный шарик, напялил какой-то серебряный кургузый сюртучок с фалдами, достал складную выдвижную тросточку с крючком на конце, которой стал стаскивать кепки и шляпы с российского народонаселения, и жонглировать ими… Девушка-чертик играла сразу на дудке, на губной гармошке, звенела какими-то колокольцами и крутила такие сальто, что публика только ахала. Лохматый как замер, так и стоял, не поводя даже белками глаз. Но вдруг менял позу, издавая горлом, животом, черт знает — чем, такие жуткие звуки джунглей, что народ от него прядал в стороны, как от дракона.
(Вечная моя любовь к фиглярам, клоунам, пересмешникам… Прошло столько лет с тех пор, как в школе я — едва учитель на минуту покидал класс, — развлекала соучеников своим кривляньем и, как говорила бабушка, «штучками»… Я давно уже довольно мрачный, погруженный в себя человек, стремящийся к покою и одиночеству… Откуда же этот порыв любви, эта теплая волна в груди, этот спазм в горле всякий раз, когда я вижу клоуна перед толпой?)
Вокруг уже толпилось столько публики, что я подпрыгивала, стараясь поверх голов как-то отследить ситуацию и боясь только, что с моими клоунами начнут разговаривать, а те в ответ станут отвечать что-то на иврите… Но они только звенели, играли на колокольцах, гармошках, дудках, крутили сальто, жонглировали, рычали и блеяли… я, расталкивая локтями толпу, лезла вперед, в огромный круг, в котором они работали, представляя, как накостыляет мне Шая за этот импровизированный концерт… Стояла и тряслась от страха, совершенно счастливая…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поздно вечером позвонил Яша, сказал:
— Слушай, тут нам «Твердынюшка» подсудобила общину в Серпухове. Человек двадцать. Поедем в среду? На тебя они соберутся, ты ж популярная.
— Поедем, — сказала я, вздохнув. Меня опять использовали как живца, но не хотелось огорчать Яшу отказом. Да и вырваться лишний раз из стен Синдиката было не вредно.
…Словом, Павлик надыбал для нас в Серпухове штук тридцать евреев. Два-три отборных, остальные — не обессудьте.
Паша был святым, чистым человеком. В четырнадцать лет сел в тюрьму за грабеж и наркотики, и просидел 11 лет с перерывами. Наркотики же употреблял семнадцать лет. Кололся, воровал, грабил, находился в розыске, кололся, покрылся язвами, болел туберкулезом, желтухой, сифилисом, воровал, грабил, кололся… словом, пропадал окончательно… И вдруг повстречал одного приятеля, который, как говорит Паша, в то время «уверовал» и с наркотиками завязал. И этот вот приятель, вместе со всей своей общиной, стали молиться за Пашино исцеление, пробуждение и осознание.
«И отмолили. И наш Бог Израилев мне помог», — говорит Паша просто, тоном, каким рассказывают о сантехнике, которого вызвали починить протекающий бачок, и он пришел и починил.
После чего Паша отработал несколько лет в наркодиспансере, ухаживая за наркоманами; некоторых спас, большинство похоронил…
Стали и дальше происходить с ним чудеса. Стали закрывать на него «дела». Потом встретил девушку, которая рискнула связать с ним судьбу… Родились один за другим сыновья…
«Жена у меня прекраснейшая, — говорит он со слезою в голосе. — И вот шесть лет уже я живу такой моей новой жизнью».
…По пути прежде всего заехали мы за Пашиным начальством — датчанкой Барброй и мужем ее, бельгийцем Чарльзом. Время от времени они сопровождали нас в поездках, — видимо, стараясь убедиться в размахе нашей деятельности. Кроткие и улыбчивые, они взобрались в минибус и, подпрыгивая на ухабах, ойкая и тихо переговариваясь друг с другом на каком-то своем языке, доехали с нами до Серпухова.
Встреча была организована в «Областном обществе охотников» — старом одноэтажном доме в глубине кривого переулка. В прихожей нас встречала кабанья голова на стене, и напротив нее — голова огромного лося. Косяки и притолоки входных дверей были обиты связками бамбука. По стенам, крашенным старой масляной краской, висело бесчисленное множество оленьих рогов и между ними — стенгазета «Стрелок». В маленьком зале перед высокой, как коробочка, задернутой красным плюшевым занавесом, сценой, для нас поставили стол и два удобных крепких табурета. Мы сели.
Барбра и Чарльз сидели на венских стульях в первом ряду, слушали непонятную речь, светло улыбались и кивали, и пока мы с Яшей выступали, они несколько раз фотографировали нас — им ведь тоже приходилось отчитываться перед своим начальством о проделанной работе.
Собравшиеся чинно выслушали Благую весть о Синдикате, Яша долго распинался о льготах, выгодах и замечательном будущем тех, кто решится на Восхождение… Народ безмолвствовал. Наконец, в третьем ряду подняли руку и с места спросили:
— А в Германию вы не посылаете, случаем?
На этом мы вечер завершили… Улыбающихся и очень счастливых своих начальников Павлик повез в Москву. Нам же с Яшей возвращаться в ночь-полночь не имело никакого смысла. Накануне он заказал два одноместных номера в здешней гостинице, и наутро собирался показать мне какие-то, по его словам, потрясающие монастыри…
Последнее, что успела заметить я в этом чудном заведении, был «Устав охотника» в рамочке на стене, в котором я запомнила только первый пункт: «Уважай старших по званию и возрасту охотников»… Монументальный кирпичный, с не запирающейся дверью, туалет во дворе, зиял шестью черными, густо посыпанными хлоркой, пугающе большими отверстиями в полу. Как будто это помещение предназначалось не для охотников, а для крупной рогатой дичи.
Это был заповедник нетронутой советской власти — весь город Серпухов. И было это, — продолжу я былинным запевом, — в ста километрах от Москвы.
…Наутро мы взяли такси и поехали смотреть обещанные Яшей монастыри…
Все они восстанавливались, и частью уже были заселены. На входе в мужской монастырь мне велели надеть юбку, Яше — поверх шортов, — длинные штаны. Среди вещей, наваленных в жестяной бак, я разыскала черную юбку и надела ее поверх брюк. Яша нашел и напялил на себя огромные тренировочные штаны. Мы стали похожи на афганскую семью из Пешавара.
Потом во дворе монастыря мы сидели в тени от огромного тополя, и Яша рассказывал, как в восемьдесят седьмом году они с Маней гуляли здесь, — повсюду стояла трава по пояс, окна все были выбиты, краска с куполов облезла, в пустой и страшной колокольне гудел ветер… И даже бомжи сюда не забредали… Ни души… Тихо и поэтично… Сейчас же здесь кипела жизнь, шныряли туда-сюда богомольцы, послушники…
Яша пригорюнился и умолк, и я молчала, не мешая ему думать о Мане… В сторонке, у выхода с территории монастыря нас ждало такси, нанятое за полтора доллара в час.
По дороге в гостиницу я обратила внимание на огромную — несоразмерную для такого небольшого города — статую Ленина.