(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (15)

Мой родственник Левитин предупредил меня: "Если бы даже у нас было место, я не мог бы тебя приютить. Дворник у нас черносотенец. Чуть что бежит в полицию. А полиция и сама не оставляет без внимания домов, где живут евреи: то и дело наносит ночные визиты. Без прописки - ни шагу. Бесправному еврею лучше жить у русских, там спокойнее". Левитин уверял меня, что волноваться все-таки нечего. Квартиру всегда можно достать. Были бы деньги.

В вагоне я познакомился с евреем, который добрых десять лет уже живет в Москве "так", то есть без прописки.

Вообще-то он прописывается, но не больше чем на три месяца, как положено при наличии доверенности, остальные же девять месяцев в году живет по милости дворника или швейцара.

Мой новый знакомый дал мне список адресов, где можно жигь "так". Есть даже меблированные комнаты, где охотно устраивают евреев, просто потому, что с бесправного человека можно содрать побольше. Правда, комнаты эти не бог весть что, но, за неимением лучшего, можно и там переночевать. Короче говоря, все не так страшно, как мне кажется. Страшно-то, конечно, страшно, нечего греха таить.

Горя хватает, унижений тоже не занимать стать, но ничего, выход всегда найдется.

- На улице в Москве ночевать не будете, - заверил он меня.

Хорошо знакомый, очевидно, из собственной практики со всем, что имеет отношение к правожительству, а также с топографией "верных" квартир для бесправных, человек, который живет "так", дал мне исчерпывающую характеристику каждой из них.

- Если вы захотите снять угол вместе с другими гостояльцами, то на Мещанской это вам обойдется недорого, каких-нибудь пятнадцать - двадцать рублей в месяц. На Александровской улице в Марьиной роще вы можете снять отдельную комнатушку, но за чистоту не ручаюсь. На Большой Грузинской, номер тринадцать, вы за трешку в месяц купите дворника со всеми потрохами, но боюсь, там слишком много клопов... Вот на Сретенке, двадцать три, вы можете спать спокойно, как у себя дома, сам околоточный приютит. Но это обойдется в целое состояние...

В общем, посмотрите, что для вас лучше.

Если опытный человек говорит, что можно устроиться, то это, наверно, в самом деле так. Старый московский житель, не кто-нибудь, - старался я себе внушить.

И все же не мог отделаться от тоскливого чувства.

2

Пыхтя, словно он устал от бега, поезд медленно вполз под стеклянную крышу вокзала. У меня забилось сердце:

Москва!

Суматоха в вагоне усилилась. Люди рвались к выходу, как будто спасаясь от пожара. Не успел еще поезд окончательно остановиться, как из всех вагонов понеслись отчаянные крики: "Носильщик, носильщик!" Можно было подумать, что люди здесь находятся в величайшей опасности и зовут на помощь. Только я один не торопился выйти из вагона. Мне показалось, что жандарм, застывший как изваяние на платформе, пропуская вагон за вагоном, окно за окном, пронзил меня испытующим взглядом. Стоит мне только выйти из вагона, и он потребует: "Документы!"

Мой чемоданчик был мал и тощ, но носильщика я тоже взял: если я пройду мимо жандарма с пустыми руками, он, может быть, не обратит на меня внимания... Подумает, что кого-то встречаю...

3

Было типично московское октябрьское утро. Над городом низко нависли тяжелые, свинцовые тучи. Как сквозь сито сеял мелкий дождик. Все кругом было мокро, серо и хмуро.

Подняв воротник и глубоко засунув руки в карманы пальто, во всех направлениях мимо меня проходили люди, такие же хмурые, как погода. Дрожки с поднятым верхом, блестящим от дождя, то и дело подкатывали к вокзалу и отъезжали от него. Носильщики в белых фартуках, с медными бляхами на груди, навьюченные как верблюды, провожали отъезжающих и встречали прибывающих. Привокзальная площадь кишела как муравейник.

Я стоял растерянный. Первый записанный в моей записной книжке адрес был: Вторая Мещанская, 34. Но где она находится, эта Вторая Мещанская? У городового спросить? Нет, такой глупости я не сделаю. Он и так, кажется, смотрит на меня подозрительно. Во всяком случае, задерживаться здесь дольше не стоит.

- Барин, подвезу!

Медленно проезжая вдоль тротуара, извозчик наклонился ко мне с сиденья:

- Куда прикажете, ваше степенство? Дорого не возьму.

Садитесь, барин, в момент доставлю.

"Не взять ли в самом деле извозчика? - соблазнился я. - Он бы меня и довез прямо до Второй Мещанской".

4

Я поднялся по темной и скользкой лестнице на третий этаж. Дверь отворила светловолосая женщина средних лет со вздернутым носом на недобром лице.

- Что вам угодно?

За длинным некрашеным столом сидели десять - двенадцать девушек и шили. Еще несколько девушек строчили на машинах.

Когда я вошел, все уставились на меня с любопытством.

- Здесь живет госпожа Темкина?

- Нет здесь никаких Темкиных, - сердито ответила курносая. - Я здесь живу, Анастасия Рыбакина. У меня белошвейная мастерская. Чего глаза выпучили? - набросилась она на девушек. - Мужчину не видали? Занимайтесь-ка своим делом!

- Извините! - Я повернулся и быстро вышел из комнаты. За моей спиной захихикали девушки. Торопливо спускаясь с лестницы, я старался внушить себе, что это хихиканье меня нисколько не трогает: эка важность, девушки смеются... И все же, сам не знаю почему, я испытывал унижение.

Выйдя со двора, я снова задумался: куда же идти?

Спрашивать я не решался. У меня на носу, казалось мне, написано, чго я бесправный.

Купив газету, я самым независимым тоном спросил газетчика:

- Как вы думаете, за двадцать минут я доберусь до Александровской улицы?

- Нет, даже в том случае, если вы всю дорогу будете бежать, - и газетчик начал перечислять все улицы по пути к Александровской. Из его слов я понял, что дай бог мне добраться туда за час.

На Александровской улице, по второму записанному в моей книжечке адресу, я застал старика в кресле-качалке. Ноги у него были закутаны в ватное одеяло, сшитое из разноцветных ситцевых лоскутков, шея обернута шерстяным шарфом. Глаза старика смотрели бессмысленно, рот у него скривило на сторону, седые, давно не мытые волосы слиплись на лбу. Парализованный пытался что-то вымолвить, но не мог. Женщина, стоявшая рядом с креслом, однако, поняла старика.

- Он говорит, - объяснила она мне, - что с тех пор, как умерла его жена - на пасху будет год, - он больше не держит квартирантов. Некому их обслуживать. За ним самим некому присмотреть, - добавила она уже от себя.

Старик внимательно слушал и одобрительно кивал головой. При последних словах женщины мутная слеза выкатилась из его остекленевшего глаза. Он мучительно старался вытереть этот глаз, но парализованные пальцы не слушались его.

Я вздохнул, попрощался и ушел.

Расспрашивая людей победнее и попроще на вид, я к полудню добрался по третьему адресу, где-то в Грузинах. Это был старый, облупленный деревянный домишко, стиснутый между двумя многоэтажными фабриками. Рядом с этими огромными зданиями он казался собачьей конурой.

Во всем домике было четыре квартиры: две на первом этаже и две - в мезонине. Прямо на двери одной из нижних квартир был изображен сапог с подписью под ним:

"Заказы и починка". Из двери противоположной квартиры, несмотря на осенний холод широко открытой, выбивался пар, смешанный с запахом мыла и соды. Две женщины с засученными на худых руках рукавами склонились над лоханями с бельем.

- Кого вы ищете? - хриплым, застуженным голосом спросила одна из них.

- Где здесь живет мадам Шейнзон?

- Анна Леонтьевна, вдова? Которая квартирантов держит?

- Да... Она, кажется, держит квартирантов...

- Наверху, направо, - показала мне рукой хриплая "сенщина. - Здесь я живу, напротив - сапожник Гаврилов, пьяница. Наверху, с левой стороны, живет Авдотья Чуйкина, а с правой - Анна Леонтьевна.

Поднявшись по узкой лестнице, я отворил обитую рогожей дверь и в тесном темном коридорчике встретился лицом к лицу с бледной, неряшливо одетой женщиной средних лет, закутанной в платок, - видно, она собралась уходить.

- Здесь живет мадам Шейнзон?

- Я Шейнзон, - ответила женщина, пытливо глядя на меня.

- Мне говорили, что вы сдаете комнату.

- Комнаты у меня нет. Угол, если вас устроит, я могла бы сдать. Еще с двумя.

- Можно посмотреть?

Помещение, куда ввела меня хозяйка, было частью комнаты, разгороженной надвое не доходящей до потолка побеленной фанерной перегородкой. Меблировку комнаты составляли три провалившиеся железные кровати с кривыми ножками, ржавый умывальник с ржавым тазом под ним и два венских стула преклонного возраста. Зеленое сукно на допотопном ломберном столике, красовавшемся в центре, было изъедено молью.

Степы, одна из которых позеленела от сырости, украшали гнезда хорошо прижившихся клопов. Углы комнаты были опутаны паутиной. Пахло пылью и плесенью.

Как я ни устал, оставаться в этой комнате было выше моих сил. Чтобы не обидеть хозяйку, я для приличия спросил:

- Сколько будет стоить в месяц этот угол?

- Восемнадцать рублей, - последовал хладнокровный ответ.

Видно заметив, что такая цена за эту дыру меня удивила, хозяйка сказала:

- Если накроют, не вам придется сидеть в остроге, а мне. Я бедная вдова. В полиции не имею руки. Вот и живу в вечном страхе.

- Может быть, вы и правы, - согласился я. - Ну посмотрим. Пока прощайте!..
[1] [2] [3] [4]