Бегство (Ветка Палестины - 3) (22)

Гилель Бутман вспоминал недолго, - председательствующий сделал едва заметный знак, и возле Бутмана оказалась та же бизнес-леди, давая понять оратору, что его время истекло. Но Гилель Бутман еще не завершил выступления, пытался продолжать. Тогда она положила руку на его плечо, точно американский полицейский, предупреждаюший нарушителя о своем появлении. Бутман замолк, но не ушел, и тут только все поняли, с какой целью существует дама со спортивной выправкой. Зал - в едином порыве - вскричал протестующе. Председатель поднялся, сделал торопливый знак рукой, Бутман, мол, может продолжать.

Дов еще в самом начале послал записку, что хочет выступить, А сейчас понял, к трибуне не подпустят. Конгресс расписан, как военный парад на Красной площади. Фанфары - "Слушайте все!", затем общие слова, зачитанные по бумажке, ну, и, как водится, Семен Михайлович Буденный на буланом жеребце.

В этот момент и объявили: Шауль бен Ами. Дов решил, что ослышался. Думал, Шауль давно помер. Когда встречал его, Дова, в Вене, вроде немолод был... Говорил Науму, когда нагрянули русские евреи, как туча: "Не помри Шауль вовремя, сейчас бы точно дал дуба".

А вот он - тут, вечный член ЦК рабочей партии, жизнь положивший на то, чтобы заткнуть рот алие семидесятых. Ярко встало перед глазами Дова забытое, точно молния осветила все белым огнем.

Вена. Первый шаг на свободе. "Долгожданного первенца" -Дова - чествуют на квартире израильского посла, как героя. Шауль горячо поздравляет с приездом, называет "первой ласточкой". Дов достает зашитые в подкладку письма отца и Геулы, сеструхи. Геула днем раньше отказалась от советского гражданства, отослав в Кремль свой серпасто-молоткастый и прочие бумаги

Оказалось, отдавать такие письми-мольбы полномочному представителю Голды Меир все равно, что бросить и колодец. Отчаяние охватило Дова, когда он понял это. Тогда-то шкурой постиг, отчего московские активисты окрестили социалиста Шауля бен Ами Могилой. Увы, не единственный он тут - могила, ох, не единственный!

Трудно было привыкнуть к мысли, что их, первых отказников, не замечали сознательно, отмахивались от них, как от комаров, - предали, не задумываясь, в убеждении: израильская политика и судьбы простых евреев никак не пересекаются. Если и грезилась им алия, то без олим. Не удалось бы в те дни передать письма-мольбы английскому корреспонденту в Израиле, который опубликовал их в Лондоне, в газете "Обзервер", хана бы Гульке, нашей "деве Лубянской"...

Гулька была совестью Гуров, в жизни никого не обидела, не оскорбила, а, прилетев в Лод, не смогла удержаться, - высказала Могиле то, что думала: мы, Гуры, спасены не вами, а вопреки вам. "Не будь западной прессы, что осталось бы от еврейского движения в России - новый Бабий Яр?"

И все - святая правда. Старая полуслепая интеллигентка, в очках, как бинокли, Дора Подольская*, бывшая правозащитница, отправила в те годы серию статей о бесправии евреев в СССР. Статьи легли на дно министерского "сундука" Шауля, а Дора - в Сибирь. Сколько таких историй знал Дов? Сотни!.. Если кто-либо из стихийных сионистов публиковал на Западе материалы, Шаулем не завизированные, или, того хуже, был связан с сахаровским комитетом, Хельсинской труппой или с кем-либо из диссидентов, Могила тут же отбивал депеши по консулатам: ни слова о "сомнительных"! В сомнительных тогда ходили, благодаря ему, и Ида Нудель, и Володя Слепак, и Натан Щаранский.

Ни от кого не скрывал Дов своих горестных открытий, да только никому до них не было дела. Так прямо и ответила Дову известная американская благодетельница-сионистка, принимавшая его в Чикаго в шестьдесят девятом, одна из тех дам-организаторш, которые любят Израиль рыцарски, без страха и упрека, и... издалека: -"Шауль губит алию - это правда. Но что мы будем делать с этой правдой?!"

А Шауль - вот он! Улыбается, как ни в чем не бывало. Постарел, но все такой же, гренадерского роста, лобастый, выправка армейская. А что он несет, вечный борец с алией из России? Дов не поверил, если б не услышал своими ушами, как знакомым низким басом вещал Шayль бен Ами, Что именно он всегда был главным радетелем русской алии, стоял у самих ее истоков. "Может, подняться и перебить? - мелькнуло у Дова. Пока Дов размышлял об этом, слово предоставили писателю Эли Визелю*, бывшему узнику Освенцима, лауреату Нобелевской премии. Эли Визель - худой, с впалыми щеками, говорил негромко. Затих зал. И в тишину упали слова, которые в Израиле произносили редко. А на подобных форумах - впервые. Эли Визель напомнил, что некогда он назвал еврейство СССР "евреями молчания". Это было, как он теперь понимает, не вполне справедливым. Подлинными "евреями молчания" были американские и израильские евреи, которые упорно замалчивали усилия советских отказников, крушивших железный занавес.

Долго зал не отпускал легендарного человека, посмевшего высказать на Всемирном Конгрессе нежеланную политикам правду.

Не успел успокоиться зал, как "королевский герольд" сопроводил на сцену пожилого мужчину с густой рыжеватой шевелюрой. Оказалось, герольд привел самого Бронфмана, всевластного главу Всемирного Еврейского Конгресса, и тот торжественно наградил Эли Визеля почетной медалью "за самоотверженную работу для алии".

Таких медалей и орденов раньше не было. Но, коль освятили именем Эли Визеля медаль номер один, значит, появятся. И точно. Почетную медаль "за самоотверженную работу для алии" номер два вручили... Дов вскочил: "Не может быть!"

Взял Шауль медаль, не поморщился. С неподвижной улыбкой оглядел сверху вниз лица зрителей.

Ложь происходящего была настолько велика, что зал вдруг затих, как на похоронах. Никто не вскрикнул, не запротестовал: на глазах повторялась сцена в духе реляций нацистов: ложь должна быть гигантской, сшибающей с ног, тогда никто не усомнится.

Пока Дов размышлял о происшедшем в смятении, Бронфман за герольдом проследовал в зал.

Дов не мог придти в себя. Сейчас должны подняться из могил ребята, застрявшие из-за шаулей навечно в сибирских лагерях. Кто-то обязан был туг, без задержки, прокричать, что многолетняя политика Шауля бен Ами "социалистический Израиль - всё, человек - ничто" - это кровавая химера! Сейчас прозойдет что-то невероятное: "У гроба встали мародеры".

Но... ничего не произошло. На сцену вызывали по одному бывших отказников, борцов за алию и советских зеков, которые обрели, в свое время, мировую славу. Вот поднялся по ступенькам Володя Слепак.

Эдуард Кузнецов не отозвался. Сказали, не пришел. Натан Щаранский тоже. Объявили, не появился по болезни. Список больных рос. "Вчера только Эдика видел, и вдруг занемог. Что-то не так".

Дов, пошедший к выходу, задержался у дверей. "Неужто никто ничего не предпримет?! Такие фигуры, как Вронфман, имеют право лично не знать тех, кого они награждают." - Дов огляделся, понял, в зале почти нет "первых", тех, кто знал доподлинно, кто такой Могила.
[1] [2] [3] [4]