Бегство (Ветка Палестины - 3) (24)

Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду так...

- В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"

А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы. Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была "радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских лагерей. Она ненавидела всё и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко. Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с поляками..."

И ведь права была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии. Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире, обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе, еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы замыкались на национальные, я относился несколько свысока: если б вы не были евреями, то вас советская власть устраивала, вы бы вполне вписались в систему. А я птица более высокого полета, у меня куда более серьезный конфликт с советской властью, не по "пятому пункту". Это предохраняло от ощущения национальной ущербности. "Все справедливо", думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это естественно, а не унизительно, что меня взяли в "Литературку" не завотделом, а и.о. завотдела: я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал, вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился, но антисемитизм меня, конечно, не обошел. Еще до ОВИРа. Как-то в "Литературке" уволили журналиста-еврея, свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый сотрудник. Мне разрешили взять любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его анкета звучала хорошо. "Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная кандидатура. Обговорил со всеми. Все - "за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?" Я рот раскрыл. Такие сюжеты возникали постоянно. В эти постыдные игры заставили играть сотни тысяч людей. Многие привыкли, не ощущали своей низости, не ощущали стыда. Притерпелись к подлости государства. Или ты играешь со всеми вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего цинизма. С упоением декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего на капустнике над своим идеологизированным поколением:

"Теперь поверят в это разве?

Лет двадцать пять тому назад,

Что политически я развит,

Мне выдал справку... Детиздат."

Однако достал меня, сбросил с коня на землю не государственный антисемитизм. Меня достал "научный"! Разве не был он естественен в стране, которая называлась Союзом Советских социалистических республик?! Советы, Дов, разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь? Нет! Но, может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены железом и кровью. Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик свободных... Всё блеф! Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом идеологическом тумане выворачивают наизнанку любое понятие...

Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное убийство царя". И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов", чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство, еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о "ритуальной крови младенцев", теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя нежнейшая привязанность и гордость, вдруг принимается шаманить своими зарубежными "откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли русской свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев... Ладно, в исторической романистике он не писатель Солженицын, он - провинциальный учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы называли юдофобов с российского юга. Но вот и литературный критик О. Михайлов, образованнейший русский интеллигент, и тот вдруг попадается на тухлого червячка, на юдофобство. А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из "Памяти"! Но каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже по-своему. Из всего, что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую концепцию. Значит, не случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных, незаурядных русских людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича сломала каторга, русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей день сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы это?

- О, да-да, - Дов торопливо кивнул.

- Я начал иначе думать о русской интеллигенции. Её юдофобство - вовсе не поверхностная сыпь, прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший национальный организм. Это интеллигенция имперской России. Она всегда будет ускользать от защиты националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать виноватого на стороне. Это меня сразило, душу окровавило. И заставило мучительно думать о том, кто я и с кем...

Признаться, достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули, - болит рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до революции "Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов отозвался о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к народу. Но они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном, очищенном виде. Только русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью". Что ж, в этом есть какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей ее мерзостью это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал поочередно статьи и в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но ведь именно такая Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову мерзости... Я уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в Москве, дымил редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив окурок, продолжил: - Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я даже не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр Трифонович в капкан, потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить, сочинил...

Долго молчали. Наконец, Дов заговорил:

- А ежели тебе порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты талантливый журналист, критик литературы. Пиши для себя, для журналов. А хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,

кассиром,- придумаем что-нибудь.

- Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так далеко? Я все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю Ёнчику персидский ковер. Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец. Повешу на Ёнчика здоровую каменюку. Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на три-четыре...

- Давай так и сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я вступаю в пай... - И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем плане.

... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике кампанию: "Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!" Благородное дело! Может, вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж, ему другой. Как раз по три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в Штатах объявим. В крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб подействовало. Автора найди упорного, страстного...

- Искать не надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.

- Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С месяц.

- Ку-да?! Да его там загребут!

- Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...

Глава 5 (28).

РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.

Май был жарким, а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная продавщица из "маколета" сказала, что вибрация воздуха плохо действует на дите. Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова не хотелось: засмеет! Дите всё чаще поддавало пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а себя Софочка берегла. Это тоже было ощущением необычным. Всего год назад Софочка считала себя чем-то вроде сорной травы. Вымахала выше всех - людям на раздраженье. Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил отовсюду, подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то полдня она просидела во дворе, на солнышке и к телефону не подходила. "Мерихлюндия" довела его тогда до того, что примчался посередине дня, увидел, она дома и сразу повеселел.

О Саше и говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под сердцем пяточки...

Но спокойной, как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды прорвалась и неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване, рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с огромным, как в кино, экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть. Оказалось, "Алайла" - это прямая передача из телестудии Иерусалима. Безо всякой цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы - шум, как на базаре. Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел на всех с неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни голосили: Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая, маленькая", выталкивают отовсюду!

"Вобьют тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала Софа.

Ведущий с профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие беседер!" ("Будет хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал, направился к выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой блузке. Она была уж у дверей, когда её лицо укрупнили, и оно выплыло вперед - гордое, с чуть подрисованными бровями.

- Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет прямая передача. Смотрит весь Израиль.

- Не хочу слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите свое "ихие беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!

-Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая героиня.

- Доктор Этель Красногорская.

- Почему, ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском языке нет?

- Есть, да не про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою ваши сортиры, получаю три шекеля в час - в два раза меньше, чем зарабатывал на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько получаете вы?

- У нас нет времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это несущественно. И я бы советовал тебе не делать обобщения. Твой муж тоже доктор... Ты доктор Красногорский, её муж, не так ли? - ведущий ткнул пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим. - Доктор биологии, не так ли? И нашел работу в Университете. Кем ты работаешь, доктор?

Интеллигентный человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся, сказал:

-Сторожем!

Студия загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель Красногорской. Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому телерепортеру, губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно. Немое кино.

- Ну, этих ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов. - Их "изЬмом" не закандалишь. - Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос раздувался, как всегда, когда она была сильно раздражена.

- Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.

- Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.

Дов еще минуту посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал Софочке о своих успехах - сдает амутянам уже третий дом.

Софочка притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал ей никогда... Неделю мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:

- Сашок не звонил?

- Нет. - Софочка встрепенулась. - А что?

Через два дня снова:

- Саша не звонил?

Софочка потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки, нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то женщина. Передала: в Кфар Хабате, в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился к черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
[1] [2] [3] [4]