17
[1] [2] [3]– Поговорите с ним, Макс, – произнес он.
– Роберт, – сказал венгр, – нет такого закона, который обязывал бы тебя быть порой абсолютно несносным.
– Я хочу, чтобы между нами все было ясно и просто, – объяснил Брезач. – Не терплю всякую недосказанность.
– Ладно, я поговорю о тебе с Делани, – сказал Джек. – За успех не ручаюсь. По-твоему, у тебя есть талант?
– Огромный, – серьезным тоном сказал Брезач. Джек засмеялся.
– Опять этот проклятый смех, – закипел Брезач.
– Извини, – сказал Джек.
Он не хотел оскорбить парня, смех вырвался непроизвольно. Это был добрый, ностальгический смех; Джек увидел в Брезаче самоуверенность юноши, еще не испытавшего безжалостных ударов судьбы.
– На самом деле, – сказал Джек, – я засмеялся потому, что, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я точно так же ответил бы на подобный вопрос.
– Вы зарыли в землю свой талант, – сказал Брезач. – Почему?
– Будь вежлив, Роберт, – сказал Макс. – Тебя никто не хочет обидеть.
– Почему? – повторил Брезач, не обращая внимания на Макса.
– Я напишу тебе длинное письмо, – сказал Джек.
– На что вы его променяли? – произнес Брезач. – На вашу работу в Париже?
Он рассмеялся.
НАТО – организация выживших из ума старцев, делающих вид, будто они способны спасти мир с помощью парадов, воинственных заявлений в прессе, и смущенно замолкающих, когда у дверей кабинета раздается грубый смех реальности. Что вы сделали, Джек, когда танки вошли в Будапешт? Где вы были, когда английский флот подплыл к входу в Суэцкий канал? Какой блестящий план разработали, когда десантники пытали алжирских феллахов? Выступили ли вы с гневным осуждением мистера Насера, который стравливает всех и вся? Я вас знаю. Я всех вас знаю… – разгневанно произнес Брезач. – Вы – мягкотелые, сладкоголосые, безмозглые интриганы, просиживающие свои штаны в надежде на то, что ваша болтовня на приемах заглушит грохот ядерных испытаний, тиканье мин, стоны раненых, истошные крики тех, кого убьют, пока вы пьете очередной мартини…
Я делаю то, что в моих силах, – сказал Джек, не совсем веря в искренность своих слов; яростные нападки Брезача, прозвучавшие как эхо письма, присланного Стивом, потрясли Эндруса. – Черт возьми, любое занятие лучше, чем участие в съемках тех идиотских фильмов, в которых я играл.
– Нет, – громко возразил Брезач. – Вы были хорошим актером. Честным. Вы не становились частью бездумно оптимистичного заговора. Если вы не спасали других, то вы спасали хотя бы себя. С вами число спасенных душ на земле возрастало на единицу. Это не смешно. Вы излучали, свет. А что теперь? Вы тратите жизнь на то, чтобы повергать мир в политический хаос и мрак милитаризации. Скажите честно, Джек: когда вам было двадцать два и вы снимались в первой картине, стали бы вы вести себя так, как вы ведете себя сейчас в Риме?
– Когда мне было двадцать два, я тоже спал с девушками, – произнес Джек, – если ты это имеешь в виду.
– Вы прекрасно знаете – я о другом, – сказал Брезач. – Вы сейчас женаты, да?
– Тебе известно, что я женат.
– Что вы говорите вашей жене? – спросил Брезач. – Вы говорите ей, что любите ее?
– Довольно, – сказал Джек. – Вернись к политике.
– Ладно, – рассудительным, дружеским тоном продолжил Брезач. – Вы говорите, что любите ее. Но в ваших словах присутствует некая мысленная натяжка. Выразим ее численно. Десять процентов? Двадцать? Что скажете? Две недели вы проводите в Риме, потом служебная командировка в Лондон или Нью-Йорк, а Вероник везде полно, и у меня совсем нет уверенности в том, что вы ведете целомудренную жизнь в Париже…
– Роберт, ты начинаешь оскорблять Джека, – сказал Макс.
– Мы с Джеком перешли за грань оскорблений, – заметил Брезач. – Мы вплотную приблизились к точке убийства. Находимся у той черты, когда в глазах пылает правда.
Он снова обратился к Джеку.
– Так вот, вся ваша жизнь построена на системе ограничений. Вы признаете обязательства любви, но строго ограниченные. То же самое справедливо в отношении вашей работы, но отдаваться ей полностью стал бы только полный кретин. Вы – человек с разорванной душой, современный, бесчестный, бесполезный, ненадежный варвар. Я выражаюсь слишком резко?
– Да, – сказал Джек. – Продолжай в том же духе.
– Поговорим о религии, – сказал Брезач. – Где еще обсуждать эту тему, если не в Риме? Вы – верующий человек?
– Нет.
– Бываете в церкви?
– Иногда, – сказал Джек.
– А, – протянул Брезач, – ну конечно. Вы же государственный чиновник. С тех пор как у власти оказались республиканцы, путь наверх для ваших коллег проходит через храмы. Вы верите в Бога?
– На этот вопрос я отвечать не стану, – сказал Джек. – Учти, у меня мало времени. Через несколько дней я улетаю в Париж.
– Кто вы, хотя бы формально? – спросил Брезач. – Протестант?
– Лютеранин, – ответил Джек, – если не атеист. Брезач кивнул.
– Если не атеист. А ваша жена? Джек заколебался.
– Она – католичка.
– А дети?
– Сейчас они ходят к мессе.
– Ага, – с холодным торжеством произнес Брезач. – Сейчас они – жертвы предрассудков, подавления духа, кровавых мифов, нетерпимости, темноты, идолопоклонства, словом, всего того, что ненавистно их отцу. Сейчас. Вы видите, Макс? – Брезач посмотрел на венгра пылающими глазами. – Тот, кто из всего страждущего человечества надумал спасать именно меня, даже не имеет мужества открыто заявить о своем атеизме, отказывает себе в мало-мальски честном поступке, который позволил бы ему хранить верность его отсутствующему Богу. Он ловкач и приспособленец. Последите за ним, и вы застанете его определяющим направление ветра с помощью облизанного пальца. Иногда он чуть ли не крестится. Хуже того, он позволяет креститься своим невинным и беспомощным детям. Он вечно колеблется, балансирует; улыбается, терпя поражение; смеется над своим талантом, который он не сберег, проскальзывает, словно угорь, через сети общества, наживается на том, что человечество боится взлететь в воздух, изменяет жене во время поездок, предает себя при каждом вздохе… Естественно, дамы его обожают и падают к его ногам, потому что он отдает им только часть себя; какая женщина устоит перед человеком, который всегда частично отсутствует? Он ложится в чужую постель так же, как заходит в церковь, – не веря в Бога, не получая удовольствия от пения хора, единения с молящимися; аминь, раздвинутые ноги, аминь, кончил, аминь, принял душ, аминь, женат, неженат, аминь, аминь!
Трезвый он тоже так говорит?
– Очень часто, – сказал Макс.
– Вы с ним, вероятно, не скучаете, – заметил Джек.
– Не шутите, – резко сказал Брезач. – Я на вас нападаю. Придет время, и вы почувствуете силу моих ударов, вы будете плакать от боли и сожаления…
Он взял большую деревянную перечницу и посыпал перцем кусок сыра, лежавший перед ним на тарелке.
– Его делают из молока буйволицы, – сообщил он светским тоном. – Вы это знали?
– Нет, – ответил Джек.
– Я всегда мечтал жить там, где доят буйволиц, – сказал Брезач, воткнув вилку в большой кусок сыра и поднеся его ко рту. – Мы у себя в Америке избавились от буйволов и Чарли Чаплина. Хвала Макгрейнери.
– Не заводись, Роберт, – сказал Макс.
– Так вот, когда я поправился, – спокойно произнес Брезач, словно он и не прерывал своего рассказа, – я вынудил мою мать заложить кольцо и дать мне денег на дорогу в Италию. Я дал ей слово: не найду за год стоящую работу в кино – вернусь домой, посвящу свою жизнь комиксам и буду чтить отца и мать, как подобает порядочному сыну. Кстати, Эндрус, а чем занимался ваш отец?
– У него был в Калифорнии маленький заводик по производству сухофруктов.
– Господи, на что люди тратят свою жизнь, – сказал Брезач. – Он испытывал священный трепет перед сухофруктами?
Нет, – ответил Джек, – он просто зарабатывал на жизнь. Он не относился к своей работе слишком серьезно. Она позволяла ему содержать семью и покупать книги, а к большему он не стремился.
– Он был американцем?