27

[1] [2] [3]

27

В Ровно был у Фани друг, парень образованный, тонкий и глубокий. Звали его Тарла или Тарло. Было у них такое небольшое объединение студентов-сионистов, в которое входили твоя мама, Тарло, моя сестра Хая, Эстерка Бен-Меир, Фаня Вайсман и, кажется, еще Фаня Зондер, Лилия Калиш, которую впоследствии звали Лея Бар-Самха, и другие. Хая, пока не уехала учиться в Прагу, была там естественным лидером. Они, бывало, собирались и строили всевозможные планы — как они и в Эрец-Исраэль будут поддерживать связь между всеми выходцами из Ровно. Когда девушки оставили Ровно — кто-то уехал учиться в Прагу, кто-то переселился в Эрец-Исраэль, — Тарло начал ухаживать за мной. Он поджидал меня каждый вечер у выхода из польского военного госпиталя. Я выходила в зеленом платье и белом платке. Мы гуляли вдвоем по улице Третьего мая. По Тополевой, ставшей улицей Пилсудского, в дворцовом парке, в роще Гравни, иногда мы направлялись к речке Устя, над которой стоял город Ровно, к древнему кварталу, окружавшему крепость, там были расположены и Большая синагога и костел. Ничего, кроме разговоров, между нами никогда не было. Самое большее, мы, возможно, два или три раза взялись за руки. Почему? Мне трудно объяснить это тебе, потому что вы все равно этого не поймете. Возможно, вы даже посмеетесь над нами: в наше время была принята ужасная скромность. Мы были погребены под горой стыда и тревоги.

Тарло этот был по своим взглядам отчаянным революционером, но неизменно краснел от любой мелочи: если случалось ему произнести слова «женщина», «кормить грудью», «юбка» или даже просто «ноги», он моментально заливался краской по самые уши, как бывает при кровоизлиянии, и сразу же, слегка заикаясь, начинал извиняться. Он без конца рассуждал со мной о технологии и науке — несут они человечеству благо или проклятие? А быть может, и благо и проклятие? И еще с воодушевлением говорил он о будущем, о том, что еще немного — и не станет ни бедности, ни беззакония, ни болезней, ни даже смерти. Взгляды его были близки к коммунистическим, но это ему мало помогло: когда в тридцать девятом пришел Сталин, парня просто забрали, и он исчез.

Из всего еврейского Ровно не уцелела почти ни одна живая душа: выжили лишь те, кто заблаговременно добрался до Эрец-Исраэль, да те немногие, что бежали в Америку или сумели благополучно проскользнуть меж ножами большевистской власти. Всех остальных, кроме тех, с кем покончил Сталин, убили немцы. Нет, я бы не хотела съездить туда — зачем? Чтобы оттуда вновь тосковать по Эрец-Исраэль, той, которой уже нет, а, возможно, никогда и не было, разве что в наших юношеских мечтах? Для того, чтобы погрузиться в траур? Но для этого мне совсем не нужно покидать свою улицу Вайзель и даже вообще выходить из дома. Я сижу себе здесь в кресле и погружаюсь в траур на несколько часов каждый день. Либо гляжу в окно и все оплакиваю. Нет, нет, я оплакиваю не то, что было и пропало, а то, чего никогда не было. Ведь нет мне смысла оплакивать Тарло: с тех пор прошло почти семьдесят лет, его бы все равно уже не было в живых, он бы погиб: если бы не Сталин, то это случилось бы здесь — или война, или теракт, а если не война, то рак или диабет. Нет! Я оплакиваю только то, чего никогда не было. Только те прекрасные картины, которые мы сами себе рисовали и которые нынче совершенно стерлись.

*

В Триесте я поднялась на борт румынского грузового судна, которое называлось «Констанца». Помнится, что, несмотря на то, что я не исповедывала никакой религии, тем не менее, есть свинину не хотела. Не из-за Божественного запрета. Разве не Он создал свинью, не испытывая при этом никакого омерзения? А когда режут поросенка, и тот вопит и умоляет голосом истязаемого ребенка — ведь Господь видит это и слышит хрип и стон: Он жалеет этого истязаемого поросенка примерно так же, как Он жалеет людей. Он жалеет маленького поросенка не более и не менее чем всех раввинов, всех праведников, ревностно исполняющих Его заповеди и служивших ему во все дни своей жизни.

Нет, не из-за Божественного запрета, а только лишь потому, что мне это было совсем не по вкусу: как раз по пути в Эрец-Исраэль жрать на этом судне вяленую соленую свинину и свиные сосиски. Вместо этого я в продолжение всего плавания ела великолепный белый хлеб, такой нежный и пышный. По ночам приходилось мне спать под палубой третьего класса, в «дормитории», рядом с женщиной-гречанкой и ее дочкой, которой от силы было недель шесть, не более. Целый вечер мы укачивали ребенка в простыне, словно в гамаке, чтобы девочка перестала плакать и уснула. Мы не обменялись ни словом, потому что не было у нас общего языка, и возможно, именно поэтому расстались мы, я и та молодая женщина, полные любви друг к другу.

Я даже помню, что на какой-то миг промелькнула у меня в голове мысль: а зачем мне вообще ехать в Эрец-Исраэль? Только для того, чтобы жить среди евреев? Ведь эта гречанка, которая, возможно вообще не знает, что такое «еврей» ближе мне, чем весь еврейский народ! Весь еврейский народ представлялся мне в то мгновение какой-то огромной потной глыбой. А меня пытаются соблазнить, чтобы я вошла в его нутро, где он полностью переварит меня в своем желудочном соке. И я сказала себе: «Соня, именно этого ты и вправду хочешь»? Интересно, что в Ровно у меня никогда не возникало такого страха — будто я буду «переварена» народом. И в Эрец-Исраэль это ощущение ко мне не возвращалось. Только тогда, на корабле, когда девочка уснула у меня на коленях, и я чувствовала ее через платье, словно она в ту минуту была плоть от плоти моей, хоть и не являлась еврейкой. Вопреки Антиоху Епифану, злодею-греку, гонителю евреев, вопреки этой ханукальной песне «Маоз цур» — о националистических словах которой лучше и не думать. Возможно, не следует говорить «националистические», но слова там не слишком красивые…

*

Это было ранним утром. Я даже точно могу назвать день и час — это было ровно за три дня до окончания тысяча девятьсот тридцать восьмого года, в среду, двадцать восьмого декабря, спустя какое-то время после праздника Ханука. Был очень ясный день, почти без облаков. В шесть утра я уже оделась тепло, в свитер и полупальто, вышла на палубу и посмотрела прямо перед собой на серую линию облаков. Я смотрела едва ли не целый час, но увидела лишь несколько чаек. И вдруг, почти мгновенно, над облаками появилось зимнее солнце, а из-под них показался город Тель-Авив: одна за другой возникали линии белых домов, совершенно не похожих ни на городские, ни на сельские дома в Польше и на Украине, совершенно не похожих на дома в Ровно, Варшаве или Триесте, но зато очень похожих на фотографии, которые висели в каждом классе гимназии «Тарбут» и в детских садах, а также на те картинки, что показывал нам учитель Менахем Гелертер. Так что я была поражена, но не удивлена.

Я не могу описать ту радость, что мгновенно охватила меня, мне вдруг захотелось только кричать и петь: «Это мое! Все это мое! Все это и вправду мое!» Странно, что ни разу в жизни до этой минуты — ни у себя дома, ни в нашем фруктовом саду, ни на мельнице — никогда не испытывала я столь сильного, столь глубокого чувства обладания, такой радости владения, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ни разу в жизни, ни до этого утра, ни после него, не испытала я подобной радости: вот, наконец-то, здесь я буду дома, вот, наконец-то, я смогу задернуть занавески на окнах, забыть про соседей, и делать все так, как мне хочется. Здесь я не обязана быть вежливой, я не стыжусь никого, не забочусь о том, что подумают о нас крестьяне, что скажут священники, как отнесется к нашему поведению интеллигенция, я не должна производить хорошее впечатление на представителей других народов. Даже когда мы купили свою первую квартиру в Холоне, или вот эту, на улице Вайзель, не ощущала я с такой силой, как хорошо быть хозяйкой. Не испытывала я того чувства, что переполняло меня тогда — в семь утра, на подходе к городу, где я еще вообще не бывала, на пороге земли, на которую я еще не ступила, перед странными белыми домами, каких я никогда в жизни не видела! Ты, может быть, этого не понимаешь? Тебе это кажется несколько смешным? Или глупым? Нет?..

В одиннадцать утра мы спустились с чемоданами в моторную лодку. Моряк, который ею управлял, был этаким украинским мужиком, огромным и волосатым, и с него градом катился пот. Он показался мне довольно грозным. Но когда я вежливо сказала ему по-украински «спасибо» и хотела дать монету, он рассмеялся и неожиданно ответил мне на чистейшем иврите: «Куколка, что с тобой? Денег не надо. Вместо этого, может, отпустишь мне поцелуйчик?»

*

День был приятный, довольно прохладный, и самое первое мое воспоминание — это чуть пьянящий, резкий запах кипящей смолы и густого дыма, поднимающегося из бочки со смолой: видимо, как раз в это время там асфальтировали какую-то площадь или причал. Из черного дыма вынырнуло вдруг смеющееся лицо моей мамы, а за нею появились папа со слезами на глазах, сестра моя Хая со своим мужем Цви, которого я еще не знала, но сразу же, с первого взгляда, подумала: «Ну и парня нашла она себе здесь! И симпатичный, и добрый, и веселый!» Только после того, как обнялась я и расцеловалась со всеми, увидела я, что и Фаня, твоя мама, была там. Стояла себе в сторонке, подальше от раскаленных бочек, была она в длинной юбке и голубом вязаном свитере, стояла спокойно, ожидая, когда можно будет обнять и поцеловать меня после всех остальных.

И так же, как я сразу заметила, что сестра моя Хая расцвела здесь, что щеки ее пылают румянцем, что она полна энергии, гордости и целеустремленности, так же увидела я, что Фаня чувствует себя не совсем хорошо: она показалась мне очень бледной и еще более молчаливой, чем обычно. Она специально приехала из Иерусалима, чтобы встретить меня, извинилась от имени Арье, своего мужа, твоего папы, который не смог взять выходной день, и тут же пригласила меня в Иерусалим.

Только через четверть часа или через полчаса заметила я, что ей нелегко стоять на ногах. Еще до того, как она или кто-нибудь из нашей семьи сказал мне, я вдруг сама поняла, как тяжело переносит она свою беременность, то есть — тебя. Была она, похоже, на третьем месяце, но щеки ее показались мне запавшими, губы бледными, а лоб нахмуренным. Красота ее не пропала, наоборот, однако ее словно затянуло какой-то серой вуалью, которая так и не исчезла до самого конца.

Из нас троих самой блестящей и броской всегда была Хая — интересная, яркая покорительница сердец. Но тот, кто не ограничивался первым впечатлением и обладал верным глазом, мог увидеть, что самой красивой среди нас все-таки была Фаня. Я? Я почти что не в счет: всегда я была только малышкой-глупышкой. Я думаю, что мама наша обожала Хаю и гордилась ею, с другой стороны папе почти удалось скрыть, что сердце его более всех принадлежало Фане. Я не считалась особым достижением ни в глазах папы, ни в глазах мамы, разве что дедушка Эфраим предпочитал меня остальным, но, тем не менее, я любила всех. Не было во мне ни зависти, ни ревности, ни огорчения. Быть может, именно тот, кто любим менее всех, — если он не завистлив, не ревнив, и не погружен в свои обиды, — черпает в себе неиссякаемые запасы любви. Нет? Я не совсем уверена в том, что сейчас сказала. Быть может, это просто пустая сказка, которую я самой себе рассказываю на сон грядущий. Быть может, каждый рассказывает себе перед сном всякие истории, чтобы не было ему так страшно.
[1] [2] [3]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.