7. Откликнись, Нора!

«Ну что ж, Саша, давайте поговорим серьезно, – проговорила Саламанка, расположившись на тахте, куря и отпивая „Чивас“ хорошими солдатскими глотками. – Садитесь, – пригласила она в новом, цивилизованном стиле любимых органов. Почти правильно употребила русскую поговорку: – Правды нога не имеет». – «Как и ничто другое», – заметил Саша, садясь. Она прищурилась: «Во-первых, вам привет от вашей семьи». Улыбнулась.

Удар пришелся в самое незащищенное место Александра Яковлевича, то есть в лоб. Диссидент, как она его презрительно именовала, а не было слова более презренного в Энском, поплыл, да причем без руля и ветрил, с хаотическим заглатываньем воздуха.

«Легче, легче, – блаженствовала она. – Пока что с ними ничего не случилось. Я видела их вчера в резиденции Шапоманже, барона Вендреди, на Гаити. Ведь мы старые друзья с Альбером. До его встречи с Анис мы нередко вдвоем толковали Сен-Джона Перса. Ну что вам сказать? Ваша жена основательно растолстела, хотя по-прежнему хороша. Как это говорит русский народ: „Сорок пять, бабочку обнять“. Лева и Степа – вот ваши шедевры, Саша, а вовсе не песни с сомнительным душком, и уж тем более не пьесы с похабными антисоветскими намеками. Хороши собой – в маму. Сложены на зависть любому гомосексуалисту, будущие атлеты. Недавно стали чемпионами микрорайона, где живет гаитянская буржуазная сволочь, по серфингу, о’кей? Французский стал для них родным, Шапоманже обдумывает их поступление в парижскую L’Ecole Normale. С новым отцом – не дергайся, Саша, сам во всем виноват – у них превосходные отношения. Даже ассистируют ему во время ритуалов. Вот недавно привезли с доминиканской границы его мертвую тетку, которая славится умением заглатывать живого петуха, так ребята вместе с отцом исполнили вокруг нее три круга „вуду“.

Гадина так расположилась на тахте, что ее бутылкой не достанешь, в отчаянии от этого глумления думал Саша. Как заткнуть рот этой падле? Неужели она действительно видела моих ребят? Словно в ответ на это недоверие Мирель преподнесла подарок – снимок приема на лужайке перед виллой, среди гостей пятнадцатилетние близнецы в белых пиджачках. В глубине кадра виднелась также Анис с роскошными плечами, в лиловом платье, словно перевернутая чернилка-непроливайка. Понять, где тут барон Вендреди, было трудно: все присутствующие выглядели аристократами. Ему казалось, что Левка и Степка смотрят прямо на него, хотя они в тот момент снимка смотрели на гадину с ее крохотной «минолтой». Я их таскал, бывало, на плечах, одного на левом, другого на правом. Анисья кричала: «Опусти моих детей!» Между тем распутница была рада, когда я их забирал и уезжал в Коктебель. Неделями мы кувыркались в бухтах, карабкались на Карадаг. Они вырастали моими друзьями. Даже когда я ушел из того гнусного дома ЦК, ребята продолжали меня любить и в школе хвастались: «Наш папа тот самый пресловутый Саша Корбах!» Все их раннее тинейджерство отняла у меня проклятая власть. А теперь они воспитываются в семье колдуна.

«Ну что это ты, сильный мужчина, а разнюнился? – произнесла Саламанка. – Ты же видишь, у них все в порядке. Конечно, Гаити страна опасная, но у нас там крепкая надежная сеть. Захотим, у них и дальше все будет в порядке». – «Какова цель шантажа? – спросил он. – Давай вываливай!»

Она, видимо, и дальше собиралась куражиться, когда вдруг подошла главная тема. Груди, не очень-то аккуратно заправленные в лифчик, заволновались, словно и они хотели принять участие в ответственной беседе.

«Ну что ж, слушай. Ты прекращаешь свою возню с Чапским и Эдом Пибоди. Отказываешься от постановки антисоветского фильма. Все собранные материалы по сценарию передаешь мне. Эти требования непреложны. Выполнив их, ты обеспечишь защиту своих детей. В противном случае они останутся беззащитны. Дальше на выбор. Первый вариант – полное молчание. В этом случае мы запечатаем историю твоей трудовой деятельности в Вествуде. Второй вариант – шаг навстречу. Ты получаешь поддержку и даже…» – «Они говорили обо мне?» – спросил он. Она расхохоталась: «Можешь быть уверен, они говорят о тебе. Тобой, предатель, целая группа занимается». – «Дети говорили обо мне?» – уточнил Александр смысл вопроса и тут же потом покрылся: у кого я это спрашиваю! «Какой, оказывается, ревностный отец! – снова ржанула Мирель. Надо сказать, вся эта беседа сопровождалась ее специфическим звукоисторжением: кхмыканьем, языковым подцокиваньем, даже насмешливым подвыванием в ответ на нежелательные фразы собеседника. – Хотите, Александр Яковлевич, мальчишки к вам в гости приедут через неделю? Все будет путем, как говорит наш шеф генерал Бубцов. А может быть, и не путем, никогда своих отпрысков не увидишь, эбэнэмат, Саша сраный, сучий потрох, палкой ударенный, корбаховский выблядок; так говорят о тебе советские офицеры!»

Что вызвало новый выплеск гэбэшной грязи из уст, созданных хоть и не для «нового сладостного стиля», но для приторного кича, сказать трудно, если не вникнуть в тот факт, что она тряслась и смотрела исподлобья, как какая-нибудь кухонная баба, которую опять заголяют на задворках. Да это же дьявольское искушение, вдруг осенило АЯ. Сущее искушение человеческой натуры дьявольскими силами.

«Много тебе платят за эту работу, капитан?» – так он попытался перейти в контрнаступление: не забывай, дескать, наемная тварь, что сидишь перед непродажным!

«Много! – выкрикнула она. – Я богаче вас всех, мудрецы сионские! Со мной всегда моя ленинская идеология! Думаете, уже развалили крепость социализма?! Рано радуетесь! В перестройке мы очистимся от еврейской грязи! Костяк преданных нанесет по буржуазии сокрушающий удар! Мы вам не простим попыток повернуть историю вспять!»

Он посмотрел на часы, и она посмотрела на часы. Он встал, и она встала. Он сделал к ней шаг, и она сделала к нему шаг. Он развернул историю вспять, и она подработала вспятью. Коленно-локтевое положение принять, скомандовал он. Шершавого вгонять, скомандовала она. Ну, видишь, гадина, наступает полная стыковка, бормотал он. Я тебя ненавижу, бормотала она, ненавижу то, чем ты меня правишь! По комнате сильно понесло серной секрецией. В темном окне, за которым продолжал суетиться мирный перекресток, отражалась сцена подлейшего искушения. От этого мне уже не отмыться никогда, думал он. Сейчас засосу тебя со всей твоей лысиной, думала она. Правильно товарищи подсказывали: бить на извращенную сексуальность. Только бы сейчас Нора не вошла, в отчаянии думал он и от этого отчаяния входил в еще больший раж. Вошла бы сейчас эта его сикуха, жаждала она, пришел бы пиздец всей вашей «новой сладостной поэзии». Сласть тут просто из нее сочится, думал он, сласть беспредельного позора. Она мычала: «В трепете радостных солнечных пятен, в громе прибоя вдвойне запах любви мне всецело приятен в горных глубинах и вне».

«Инахивне!» – наконец произнесла она громогласно и прокатилась крупной дрожью, как эскадрон красных конников. «Молчи, только молчи, – командовал он себе, а сам повторял за ней: – Инахивне, инахивне!» – пока наконец конвульсия передового отряда не подняла их битву на дыбы, чтобы оттуда уже сползти в мутнейшее apres.

Минут десять в комнате царили молчание и полумрак. Белели только ее поднятые ляжки, которые, впрочем, скоро свалились вбок, как горбы усталого верблюда. Неподалеку гудела Коннектикут-авеню, как всегда от этого гудения теряющая свою срединную «к». Из-за стены слабо, но чисто доносилась музыка. Какой-то нормальный человек прослушивал «Serenata Notturna». АЯ закрыл лицо ладонями и произнес: «Ну, теперь уходи, капитан!»

Он слышал, как она прошла в ванную, а когда вернулась, запах «Madame Rochas» стал активно вытеснять серу. Действуя в рамках инструкций, она умело и быстро собиралась. Остановилась в дверях, сказала мягко, по-человечески: «Продумай все, Саша. Выхода у тебя нет. Я позвоню через пару дней».

Дверь закрылась. Фиддлстикс. 176 Music has no messages, Sir! – У музыки нет посланий, сэр (англ .)!
[1] [2] [3]