4. Феликс

4. Феликс

Внешне, вернее, в виду Земли все проходило так, как ожидалось. Раз за разом из лунной тени на сверкающую поверхность выходил Полумесяц Плодородия. Нора делала бесчисленное множество снимков, целясь преимущественно в намеченные заранее стыки караванных путей. Сквозь линзы ей казалось, что в предполагаемом местонахождении шеститысячелетнего города Ур она видит топографию городских кварталов. Снимки эти по возвращении будут, конечно, изучаться и обсуждаться на конференциях.

Помимо этих основных занятий, она, как и все прочие члены экипажа, облепившись присосками медицинских датчиков, делала упражнения, питалась космоедой, которая, как ты, Саша, выражаешься, «посильнее, чем „Фауст“ Гете», и даже играла в карты с ребятами, чему тоже надо учиться в условиях невесомости.

Отдых, однако, превращался для нее во что-то совершенно неописуемое. Вытянувшись и закрепившись, она смотрела через маленький иллюминатор в противоположную от Земли сторону. Что-то немыслимое стало являться ей. Попробую описать, но знай, это даже не приближение к тому, что было. Прежде всего потому, что эти явления не имели никакого отношения к понятиям «было-есть-будет». Она прекрасно понимала это тогда, но совершенно не понимает сейчас. Ну я, может быть, могу назвать это невероятно огромными ликами, что ли. Они возникали один из другого, и каждый воплощал в себе всех. И уходили один в другой, словно флуктуации какого-то света, как в третьей части «Божественной комедии», но без конца. Это только сейчас я их называю ликами, но это были не лики, Саша; ну, в общем, невозможно сказать. Она иногда молила их: покажитесь, покажитесь! И тогда как бы в ответ появлялись подобия ангелов. Ну да, Саша, с крыльями – как бы человеческое, но с крыльями.

Потом все сменялось всеобъемлющим трепетом. Она сама тогда как бы становилась частью восторга, и в этом было все: и конец, и начало, – и оставалось только молить, о чем – не помню. Вдруг осознала, что видит Христа, но не в человеческом виде, а в каком-то невидимо-грандиозном, если можно так сказать, но сказать никак нельзя.

Вдруг возникло в одной точке какое-то бурление, как будто некий щуп ее буравит. На немыслимой глубине в ней обнаружилась коробочка с инкрустированной крышкой. Она открыла эту коробочку и оказалась на краю обрыва, над готическим городом с черепичными крышами, фасадами руин, крестами и химерами большого собора. Короче говоря, внутри коробочки оказался эпизод, происшедший с ней – еще до Сашки – на острове Готланд.

Она шла по дорожке над обрывом. Впереди была зеленая подстриженная поляна, окаймленная с трех сторон кустами многоцветных роз, а с четвертой несколькими валунами, как бы маскирующими линию обрыва. На поляне, глядя в небо, лежала молодая женщина. Рядом с ней сидел мужчина с красивым и мрачным лицом. По поляне между тем бегал крохотный мальчик, не старше трех лет, в круглой шапочке с пластиковым козырьком. Одна стопа у него была – очевидно, в результате врожденного дефекта – сильно вогнута внутрь, поэтому его бегущую фигурку можно было сравнить с лодчонкой на крутой волне под боковым ветром. Это ему нисколько не мешало быть воплощением радости жизни. Он выдергивал из травы то голубой, то желтый цветочек, кричал «папа, папа!» и шустро ковылял к мрачному человеку со своим подарком. Тот брал цветочек и немедленно, не глядя, клал его в траву. Малыш, смеясь, бросался назад и выхватывал новый цветок в опасной близости от обрыва.

У Норы защемило под коленками от ощущения этого обрыва. «Эй!» – крикнула она, и мальчик, сорвав очередной цветок, обернулся на крик. Разглядев Нору, он теперь помчался к ней, смешной калека, не знающий пока, что его ждет в жизни с этой ногой. Приблизившись, он преподнес Норе синюю незабудку. «Большое спасибо. Позволь мне пожать твою руку», – сказала Нора. Он протянул ей левую. «Нет уж, дай мне правую», – засмеялась она. Она вся переливалась счастьем от общения с крошкой. Хохоча, он дал ей правую. Они трясли друг другу руки и смеялись. Тут оказалось, что мать мальчика стоит рядом. Их взгляды встретились. Молодая женщина неуверенно улыбнулась. «Какой у вас чудный мальчик, – сказала Нора. – Как его зовут?» – «Его зовут Феликс», – ответила мать, будто не веря, что ее сын может кому-то нравиться. Нора захлопала в ладоши: «Какой чудный, милый, очаровательный Феликс!» Мальчик тоже захлопал в ладоши и засмеялся еще пуще. Нора поцеловала его в щечку с розоватеньким и не очень-то здоровым румянцем и сразу пошла прочь, чтобы не разрыдаться на людях от нежности к Феликсу. Обернувшись через несколько шагов, она увидела, что вся семья в сборе: мать с ее робкой и благодарной улыбкой, сияющий Феликс и хмурый, но все-таки тоже чуть-чуть подтаявший викинг. «Феликс, осторожнее, тут обрыв!» – крикнула Нора. Мальчик еще раз весело подпрыгнул при звуках иностранной речи. Мать посмотрела в направлении Нориного жеста и в ужасе раскрыла рот: она, очевидно, думала, что за валунами просто склон. Тут же она взяла Феликса на руки и беззвучно губами поблагодарила иностранку. Муж показал рукой «все под контролем».

Быть может, не все у него было под контролем, особенно когда он впадал в меланхолию от сознания того, что жизнь так несправедливо с ним поступила, наградив увечным сыном. Быть может, все время, пока Феликс бегал за цветочками, отец ощущал этот край и где-то в уголке его сознания гнездилось обращение к судьбе: «Этот обрыв из твоей оперы, ну что ж, против тебя мы бессильны». Он никогда в этом себе не признается, как не признается и в том, что случайная прохожая, какая-то странно сияющая американка, одарила его на всю жизнь любовью к сыну. К Феликсу.

Нора, конечно, уже через час забыла об этой сцене и никогда о ней не вспоминала. Коробочка с этой встречей, явившаяся из неведомых пучин, стала для нее полной неожиданностью. Теперь она шептала на ухо любимому: «Знаешь, мне кажется, там было все содержание моей жизни, как будто я только для этого и была рождена, для этой мгновенной вспышки. Для Феликса. Не знаю, что там было инкрустировано на крышке, может быть, просто мое имя и мои даты. Впрочем, все это лишь выглядело как коробочка, чтобы я поняла, а на деле там была лишь непостижимая данность чего-то, связанного со мной».

Он держал ее одной рукой за плечи, а другой гладил по голове. Чем больше она почувствует телесного, обычного, тем быстрее выйдет из небытия. Что они там думают, в Хьюстонском центре? Дать добро для полета женщине с таким алкогольным и наркотическим фоном! Она пережила что-то сродни переживанию Данта, перед тем как он начал писать «Божественную комедию». Что там было толчком, болезнь, рана, какой-нибудь сильный яд, – ясно одно: он побывал там, где нельзя побывать. Вот и с Норой что-то похожее произошло в невесомости.

Ну хорошо, пойдем в ресторан. По дороге возьмем билеты в кино по соседству, на фильм «Двуликий Янус». А лучше купим тебе длинные зимние сапоги. Я вижу тебя в таких сапогах. Посмотри-ка, открылась новая книжная лавка, а вот как раз то, что мне нужно, новый перевод «Одиссеи». Пока ты летала, тут у нас кое-кто прогорел, в частности магазин «Революционный плакат», но кое-кто и появился на свет, в частности винный погреб «Дюпон Андерграунд». У них тут демпинговые цены на «Вдову Клико»: двадцать пять долларов за бутылку, а в Париже, помнится, я платил по тридцать пять. А по сорок не хочешь, улыбнулась она, и он обрадовался этой живой реакции на мировые цены. Берем полдюжины по этим демпинговым ценам и будем пить сегодня всю ночь. Хорошо все-таки не стесняться в средствах, правда, Норочка Мансур, урожденная Корбах? Ну вот мы и тащимся, груженные, как ослы на перевалах Сардинии: твои сапоги, «Одиссея», шесть бутылок шампанского. Ты чувствуешь, какие это тяжелые вещи? Гравитация возвращается к тебе в виде отменных вещей и фонтанов поэзии. Так мы вваливаемся в «Винченцо»; ты что больше любишь, скампи на гриле или жаренные в масле с сухарями? Вот чесночной подливки не надо. Да, я еврей, но не люблю чеснока! Готов отказаться от своего еврейства, лишь бы в меня не впихивали чеснок под разными соусами. Зачем мне «Одиссея»? Для парафраз, подробности позже, сначала решим, паста или ризотто? Красное вино или белое? Пармезан или груэр? После ресторана приличные люди отправляются на джаз. Ведь мы с тобой приличные немолодые люди, джаз – это то, за что мы должны цепляться. Если бы у нас родился ребенок, я бы назвал его Джаз. Джаз Александрович Корбах, представляю, как был бы счастлив Стенли.

Ты его видишь, признайся! Он где-то здесь, твой беспутный отец. Не удивлюсь, если сейчас войдет. Прошел слух, что он учреждает какой-то огромный благотворительный фонд. Тебе нравится саксофонист? Слишком резкий. Я бы для тебя иначе сыграл. А ты, значит, и на саксофоне? Разумеется: и жнец, и швец, и на дуде игрец. Что это значит? «He’s harvesting corn and he’s blowing horn», вот так примерно. Вот так Сашка! Сашка-молодец, голубоглазый удалец, веселый друг моих забав, ту-ру-ру-ру, С-а-а-аш-ка-а-а! Ты весь напичкан обрывками, какими-то клочками из вашей поп-культуры. Впрочем, как все русские. А ты откуда знаешь всех русских? Спала со всеми. Я так и знал, наконец-то призналась!

Они вышли из джазового кафе и поразились – все было покрыто снегом, который продолжал падать в огромном избытке. Снежинки были преувеличенными, иные в пол-ладони, рисунок их парения прихотлив, как у бабочек. Нора повизгивала от восторга. Вот видите, мадам космическая гостья, какие тут у нас возникают чудеса из простых комбинаций кислорода и водорода. И мы все эти дела поэтизируем, сударыня. Он вытащил из уличной урны полумокрую «Вашингтон пост», свернул из нее саксофон и заиграл как раз то, что она хотела услышать: Come to me, my melancholy baby, cuddle up and don’t be blue…[169]
[1] [2]