7. Откликнись, Нора!

Безобразнейшая идея обратиться за помощью к господину Мансуру, к счастью, даже не приходила в голову Александру Яковлевичу, да и мы с вами, друзья, не будем упражняться в столь грязном водевиле «Муж и любовник в поисках женщины». Оставалось только превратиться в посмешище университета «Пинкертон», в Пьеро с унылой мордой, обсыпанной мукой, – возможность второго ударения в этом слове просто приглашает в комедиа дель арте – околачиваться возле кафедры археологии, где она, как нам хорошо известно, редко бывает, а то и притащиться на ее семинар, что, очевидно, и придется сделать, отправив в отставку гусарский афоризм «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

По вечерам он часами сидел в кресле, глядя в окно, где проскальзывали на велосипедах гомики Дюпона и где из пиццерии «Везувио» выходил огнедышащий Циклопиус и мрачно запахивался в свое огромное пальто. Без Норы нет смысла писать, петь или ставить фильм. Только лишь в театре ошиваться еще можно без Норы. Интересно, что даже жалости у нее нет ко мне, это очень любопытно. К маленькому Феликсу она пронизалась жалостью и любовью, ко мне нет. Вот вам разные формы любви. Чувство к Феликсу, очевидно, ближе к тому, о чем говорила в Раю Беатриче трепещущему Данту. Рядом с этим наши слияния, видимо, ничего не стоят, это любопытно, не так ли?

Ладно, хватит о любви, есть и другие сферы жизни. Даже по телевизору иногда в промежутках между сексуальными дискуссиями показывают вашингтонские приключения Горбачева. Генсек появляется в самых неожиданных местах столицы. Ну вот, пожалуйста, подходит к витрине книжного магазина. Там выставлен его портрет советского производства, то есть без «семи пятен во лбу». Вздохнув, говорит сопровождающему вице-президенту Бушу: «Сам себя тут не узнаю, Джордж, вот вам образец социалистического реализма».

С тем же Джорджем небрежно, в светской манере, Горбачевы прогуливаются по торговой галерее «Джитаун-парк». Опытным советским взглядом Саша Корбах подмечает, что у Раисы Максимовны при осмотре прейскуранта начинается что-то нервное. Официальный гость, однако, спокоен и не без лукавинки. «Любопытно, Джордж, как этот магазин будет выглядеть через день после нашего с вами визита».

Еще одна зарисовка. Где-то явно поддав, компания вваливается в The Blues Alley, а там не кто иной, как Диззи Гиллеспи раздувает свою трубу с отводной трубочкой. Горбачев поражен такой ловкостью американцев. Да ведь это же тот самый, ну великий, ну за мир который. Идет к музыканту, раскрыв объятия: «Хеллоу, хеллоу, дорогой вы мой, у нас вся страна вас любит, Полюшко-поле!» У Диззи закружилась джазовая башка: «Ну и гость у нас сегодня, ребята!»

Грубый монтаж, подмечает Александр Яковлевич оком профи. Горбачев и Гиллеспи беседуют о судьбах современного искусства. Оба пришли в себя и выглядят великолепно. Первый давит на извечную советскую лукавинку, унаследованную от первого вождя.

«А вот скажите, какой мессидж вы бы послали своей музыкой вашим поклонникам в Советском Союзе?» Второй строго изрекает великую мысль: «Music has no messages, Sir!»[176]

Горбачев жмет руку трубачу, направляется к выходу. Вдруг мелькает хороший кадр: у стойки бара пожимает плечами старая накрашенная дама. Корбах выключает телевизор. Мрак на минуту овладевает комнатой, потом начинает сдавать позиции. Первым высвечивается, конечно, белый телефон, этот гад, который может в любой момент осчастливить валяющееся в кресле тело; может, но не хочет. Но чу, этот момент, кажется, пришел: резкий звонок проходит конвульсией по названному телу.

Нам кажется, вряд ли даже заядлые оптимисты из числа наших читателей подумают сейчас, что это Нора. Мы поаплодируем, однако, тем, кто решит, что по подлой логике вещей должна сейчас появиться другая женщина. Так оно и оказалось. Низкий женский голос, что называется «зовущий», а то еще и «влекущий», попросил мистера Корбаха. Ну правильно, друзья, она звонит из-за угла, из таксофона. Овал ее лица частично скрыт драгоценным мехом. Ну вот, скажут из вашего числа антиаксеновисты, еще одна красивая баба! Этот автор создает фальшивую реальность, принимает желаемое за действительность. Что ни женский пол у него, то обязательно красавица: Анис, Сильви, Марджори, Ленор, Нора, мамочка ее Рита О’Нийл, прочие. Есть даже и гипертрофическая красавица в лице калифорнийской фаворитки Бернадетты де Люкс. Если же и появится, очевидно вопреки авторской воле, какая-нибудь некрасавица, ее обязательно оттянут на периферию.

Вот и сейчас, едва наша главная Нора Мансур, звезда наших очей, как бы сказали в русской байронической литературе, откуда она, собственно говоря, и явилась, едва лишь она проявила тенденцию к выходу из сюжета, едва лишь возникла потребность в новой женщине, как тут же в целиком, от головы до пят, стеклянную телефонную будку вбегает еще одна, ну конечно, красавица. И эта баба испанского наклонения, пряча в драгоценных мехах часть своего овала, телефонирует нашему Александру Яковлевичу своим волнующим контральто. Все это как-то расходится с реальным положением вещей в Дистрикте Колумбия, где число некрасавиц в значительной пропорции превышает число кандидаток в наши героини, где, собственно говоря, и драгоценные меха не особенно в ходу, а если уж и кутаются во что-то овалы, то разве что в воротник стеганого «дутика», и где ноги не появляются в разрезе этих драгоценных мехов, подобно героиням оперетты Оффенбаха, а скромненько чапают на службу, демонстрируя плохо натянутые колготки.

Все это так, друзья, попробуем мы защититься, но ведь романная реальность ой как отличается от реальной реальности: в романе автор дает волю своим прихотям, ради чего рискует даже местом в «серьезной литературе», где нынче не сыщешь ни одной хорошенькой мордахи, не говоря уже о паре нимфообразных ног. В заключение этого полемического и не очень-то уместного пассажа мы рискуем напомнить нашему читателю, что он является соавтором прозаического произведения и, если у него есть потребность в реализме, он может спокойно прибавлять нашим героиням длину носов, оттопыривать им уши, отягощать задки и ставить под вопрос прямизну ног. Мы же от себя упрямо скажем, что наша баба, ну, та, что сейчас говорит с АЯ из телефонной будки возле кинотеатра «Двуликий Янус», была воплощением фанданго. «Саша Корбах, это с вами говорит ваш будущий друг, и он очень близок к вам в данный момент», – пропело контральто. «Ну так приезжайте! – Баритончик АЯ сбился на дискант. – Запишите адрес».

Какой неосторожный, подумала Мирель Саламанка, а это была она (первое упоминание в третьей части), и вздохнула так, что телефонная трубка в кулаке Александра обратилась в томного тропического попугая: «Не нужно адреса. Открывайте дверь, я буду у вас через минуту».

Ровно через минуту она уже влекла его всеми своими телами и мехами по лестнице вверх в его собственную спальню, она хохотала, блестя всем спектром глаз, и задерживалась только для того, чтобы сильно щекотнуть языком, и дальше, оставляя на лестнице детали туалета, завихрялась прямо в спальню, то есть явно отметала все другие варианты начала дружбы, как-то: чашка чая, разговор о погоде, о прошлом и тэпэ. И вот уже наш герой распростерт на своем ложе, посвященном прежде только в Норины нежности, а гостья, как была в мехах из сотой секции ГУМа и в облаке духов «Одержимость» имени Келвина, что ли, Клайна – не будем уточнять, – напевая некое Бизе, воцаряется на его перпендикуляре и предъявляет для знакомства то одну, то другую, то третью грудь ея; фиддлстикс.

«Ну что, узнал, Саша?» – спросила она после этого пира. «Да откуда же, любезная незнакомка?» – удивился он. «Эх ты! – засмеялась она. – А еще диссидент!» Тут он сообразил, что разговор идет по-русски. «Ты от них, что ли?»

Поднесенный к ее сигарете огонек заодно драматически озарил резьбу ее носа.

Она дружелюбно рассмеялась: «Все-таки сообразительный. Разрешите представиться: капитан Мирель Саламанка, отдел Энский, КГБ СССР. Это имя вам что-нибудь напоминает, развратный артист?» Он вздохнул: «Ровным счетом ничего, красавица провокатор». – «Что же, тебе Буревятников не рассказывал о нашем вихре в Никарагуа, о вулканических лавинах поэзии, что низвергались на нас в озаренных луною горных кручах, когда совы и ястребы кружили над нами, как купидоны?»

Пока Александр Яковлевич приходит в себя от этой лавины, мы отошлем нашего верного соавтора-читателя назад к четвертой части. Вообще, рекомендуем время от времени засовывать палец в четвертую часть: там немало корешков прячется.

Так это та самая поэтесса, с которой Тих подорвал из киногруппы, удивился Корбах. Вот именно сейчас по идее Нора решит пойти на примирение, откроет своим ключом дверь и увидит этого капитана от поэзии. Вот именно сейчас это и должно произойти по всем законам подлости.

«Вы бы, товарищ, все-таки сняли бы вашу шубу и надели бы, к-хм, другие предметы». – «Да, я известная поэтесса, – со скромной гордостью подтвердила она, следуя за ним из спальни в гостиную, снимая шубу, но не торопясь с другими предметами. – Лауреат всемирного конкурса в Кнокке-ле-Зут. Сам Михалощенко вручал мне приз. А кроме того, я член ЦК Боливийской компартии в изгнании». – «Ну, и кроме того, очевидно, председатель мирового союза проституток? – любезно осведомился Корбах. – Или только член ЦК?» Она х-хо-х-хо-тнула: «Председателем у нас другая хорошо вам известная особа!»

Она расхаживала по квартире, как у себя дома, открывала шкафчик, вынимала виски и стаканы, брала пепельницу. Все ей тут было известно. Ей неизвестно только то, что я ей сейчас засажу бутылкой по башке, гэбэшной суке. И не засаживал. Причину нерешительности АЯ каждый может понять, поставив себя на его место.
[1] [2] [3]