4. Буйны головы на белы руки

Вдруг несколько танков вместо того, чтобы идти вслед за всеми в тоннель, двинулись поверху, в боковой проезд, иными словами – на людей. Резкий голос прорезался сквозь вой турбин: «Россияне, неужели мы их и сейчас испугаемся?!» И будто хор в античной трагедии толпа ответствовала мощным повтором трех слогов: «Ни-ког-да! Ни-ког-да!» На одну из машин вскочил парень с полностью забинтованной башкой. Торчали только глазные дырки да маленькие отверстия носа и рта. Он с такой силой потащил высунувшегося из люка танкиста, что тот только махал руками, пока не был полностью извлечен из своей броневой скорлупы. Толпа стояла прямо перед танками, как бы вообще не собираясь отступать, а некоторые парни ложились на асфальт. Ну, будете своих давить, гады?

Танкисты тормозили, машины еле ползли, что давало смельчакам возможность в последний момент выкатиться из-под гусениц. Многие вспрыгивали или вскарабкивались на броню и, стоя там, на вражеских спинах, продолжали кричать: «Россияне! Россияне!»

Между тем на скате в тоннель произошла трагедия. Один из броневиков вывалился из общего строя, забуксовал, ударился в бетонную стенку и в результате раздавил трех наиболее активных протестантов, трех юношей в московской джинсовой униформе и белых кроссовках. «Убили! Убийцы!» – прогремела Москва под землей и над землей, с тротуаров и с балконов. Обезумевший лейтенантик из броневика открыл пистолетную пальбу. Солдатики вываливались из кормового люка и нелепыми скачками скрывались в ревущей ночи, той самой ночи с 20 на 21 августа, во время которой двадцать три года назад их отцы въехали и утвердились стальными тушами в потрясенной и униженной Праге.

Всю ночь под непрерывным дождем колоссальное становище на берегу Москвы-реки ждало атаки, но атака так и не состоялась. Танковый рев поднимался и затихал то в одном, то в другом конце Москвы, создавая впечатление странной морской бури, как будто Нептун то размешивал волны своим трезубцем, то заливал их оливковым маслом. Между тем по периферии площади, на перекрестках и в переулках накапливалось все больше каких-то неопределенных, то ли «наших», то ли «язовских» танков. Они глушили моторы, и экипажи вылезали на броню. Нередко рядом с этими, как бы «замирившимися» танкистами на броне рассаживались московские девчонки. Компании покуривали, напевали популярную в том сезоне песенку женской рок-группы «Комбинация»: «Два кусочика колбаски предо мной лежали на столе. Ты рассказывал мне сказки, только я не верила тебе». Солдаты заботливо прикрывали девчат своими шинелями. Население, верное стародавней российской традиции жалости к «служивым», протягивало на танки булки, кефир, палки сравнительно съедобной колбасы. Получалось не так уж хуево, ребятня. Ехали куда-то в жопу, без всякого желания, а попали в неплохое место: и с кадрами красивыми познакомились, и неказарменной жратвой развлеклись.

– Вы, ребята, на своих пушки-то не имеете права направлять! – говорили им два ветерана с набором медалей на пиджаках.

– А мы и не собираемся, – отвечали танкисты.

– Да как вы смеете военнослужащих агитировать?! – визгливо разрушала диалог какая-нибудь бабка, тоже с медалями. – Они присягу давали защищать нашу советскую родину!

– Отойди, Шура, стукачка ебаная, а то по харе получишь, – увещевали ветераны и бабу эту визгливую.

– Руслан! Русланчик мой любимый! – вдруг послышался нежный женский крик. Обращен он был не к общеизвестному спикеру Руслану Хасбулатову, а к тощему солдатику в танковом шлеме, сидевшему на стволе орудия. Подбегала превосходная женщина с ярко накрашенными губами. – Неужто это ты, Руслашка мой?!

– Ну, мама, мама, ну, что ты так, ну, не кричи так громко, мама! – засмущался танкист.

– А у меня тут конфет кулек! Я как знала, конфет взяла! Возьми, Руслан! – кричала женщина, и все вокруг умиленно улыбались.

Едва рассвело, со стороны Кутузовского проспекта на мост стала выезжать танковая колонна. Она шла прямо на баррикады. Но что это? Сквозь холодный туман карательные чудовища проявлялись одно за другим будто движущиеся цветочные клумбы – все обсажены размахивающей трехцветными флагами молодежью. И с неистовой энергией массы ночной человеческой стражи бросились разбирать баррикады. Победа!

Александр Яковлевич Корбах проливался слезами. Тело порой сотрясалось, словно в религиозном экстазе. Скорее всего, это и был религиозный экстаз, ибо никогда в жизни он не мечтал стать свидетелем чуда настоящей «духовной революции». Неподчинение тиранам в конце концов возгорится, как сухая трава, так представлял себе эти дни Лев Толстой. И вот трава возгорелась, и в этом огне испарились, пусть хоть на миг, все наши отчаяния, бессилия и унижения. Пусть это все по прошествии времени утвердится в истории лишь как дата неудавшегося переворота, пусть все пойдет не так, как мечтают в этот момент эти сотни тысяч, все равно три дня в августе девяносто первого останутся самыми славными днями в российском тысячелетии, как чудо сродни Явлению Богородицы. А может, это и было Ее Явление?

Он отдал свой «калаш» кому-то из ребят – к счастью, не пришлось ни разу стрелять – и стал пробираться к зданию СЭВа. Повсюду смеялись, кричали и пели что-то совершенно не подходящее к случаю, поскольку никто из этих, еще вчера советских людей не знал ничего подходящего к случаю.

Невероятно, но факт: лифты в этом обшарпанном небоскребе снова были исправны. Открыв дверь в холл фонда, он прежде всего увидел огромную спину Стенли. Рядом с этой спинищей даже тыловая часть Бернадетты де Люкс казалась всего лишь спинкой плюс попкой. В данный момент первая дама являла собой неотразимый изгиб, ибо слегка свисала с плеча своего покровителя. Другие спины располагались по флангам этой пары: Бен, Лес, Сол, Матт, Роуз, Фухс, ну и так далее, перечисляйте сами. АЯ стоял в дверях и с какой-то еще новой ностальгией смотрел на американскую компанию, прилипшую сейчас к стеклянной стене и оживленно обсуждающую происходящие внизу события. «Прощай, Америка!» – вот что сформулировалось в конце концов в результате этой мимолетной ностальгии. Потом кто-то обернулся и испустил вопль при виде «баррикадчика Лавски». Все бросились к нему, но Стенли был первым, чтобы сжать его в своих пантагрюэлевских объятиях. Сол Лейбниц, не упуская момента, делал один снэпшот[227] за другим. Хлопнуло сразу несколько пробок шампанского. 227 …снэпшот… (от англ . snapshot) – моментальный снимок.
[1] [2]