2. Акция Москвы
[1] [2] [3] [4]– Лес, я не знал, что ты тоже в Москве!
Писатель повернулся.
– Алекс, я тебя давно заметил. – Понизив голос, он заговорил по-русски: странная конспирация в гуще русской толпы: – Послушай, в любую момент здесь будет началось страшная массакр, ну да, бойня. Это бывает второй Тяньаньмынь, только хуже. Сюда выдвигает себя команда «Альфа». Один офицер «Альфа» – это маленький танк, вы не сомневаетесь. Арморед ол овер, газ, спиннинг буллитс,[223] флэйм-сроуэрс, как это, огнеметы, страшный гренейды! Тотал беспощадноуз! – Потом он перешел на английский: – So we should make ourselves scarсe! Let’s go upstairs, to Rose!
Александр ответил:
– Tell them I’m fine, will you?[224]
Сквэйр посмотрел на Александра внимательным и, как ему показалось, несколько насмешливым взглядом. Впрочем, то, что мы принимаем за насмешку в глазах англичан, может оказаться предельным сочувствием.
– So, you stay?
– Yes.
– With your people?
– Exactly.
– Take care of yourself,[225] Alex.
– See you later, Les.
– I hope so.[226]
Не торопясь и постоянно делая снимки, Сквэйр направился к зданию КОМЕКОНа, как на Западе называли Совет Экономической Взаимопомощи. Надо отдать ему должное, ведь, по его сценарию, атака «Альфы» могла начаться в любую минуту. И мы отдаем ему должное.
Интересно, что почти тот же совет АЯ почти немедленно получил от своего командира, Серого: «Слушай, ты вроде иностранец, что ли? Эмигрант? Ну я так и думал. Может, тебе слинять отсюда, а? Тут могут быть, ну, ты понимаешь. Чекисты-козлы с такими, как ты, церемониться не будут. Они и настоящего Сашу Корбаха не пощадят».
АЯ рассмеялся: «Да я и есть Саша Корбах, Сергей, но прикрываться этим не собираюсь».
Изумленный малый смотрел на него во все глаза. Счастье такого немыслимого знакомства с живой легендой медленно растягивало его лицо в ширину. А Александр Яковлевич, отпустив всякие тормоза, вдруг стал вываливать на него свое сокровенное: «Для меня, Сергей, гибель в бою с чекистами стала бы вершиной существования. Ну, ты же альпинист, ты же понимаешь, что такое вершина. Вот ты встал там в восторге и в этот момент получаешь пулю, желательно все-таки, чтобы слева между ребер, чтобы иметь несколько секунд для осознания вершины, которых – секунд, ети их суть, – у тебя не будет, если бьют в голову. Так или иначе, если вершина и пуля неразделимы, никогда не сойду в сторону. Я ведь давно уже перестал верить, что эта вершина, ну, грубо говоря, свобода, существует. Я ведь давно уже и Россию мою считал слепой лошадью в забытой шахте».
Пораженный этим монологом Сергей, который и вправду был инструктором базы в Баксанском ущелье, смотрел на Корбаха, раскрыв жемчужную пещеру рта с одним-единственным, почти незаметным пенечком металлосплава. Этому парню, очевидно, казалось, что он, подобно Улиссу, попал в какое-то течение чудес. Приехать в командировку в Москву и оказаться в центре революции, на баррикаде, познакомиться на ней с самим Сашей Корбахом, да еще выслушать обращенный прямо к нему монолог, который в будущем может стать популярной песней.
Они продолжали пробираться к Дому правительства. Наконец вышли к пункту переписки. Там уже стояли ребята с их баррикады, шла запись в сорок четвертую сотню. Здесь же на месте сотенным был избран наш альпинист Сережа Якубович. Оружия никакого не выдавали, однако некий капитан-лейтенант в полной морской форме через батарейный громкоговоритель созывал всех, кто служил в воинских частях; очевидно, им собирались выдать оружие. Подскочил какой-то с красной повязкой: «Вы Корбах? Пожалуйста, будьте в этом районе. За вами сейчас придут».
Все чаще в толпе стали мелькать знакомые лица. Много было театрального люда. Игорь Кваша из «Современника» деловито осведомился, в какой он сотне. Будешь здесь стоять? Буду здесь стоять до конца. Хватит, знаешь! Всю жизнь было нельзя, а сейчас хватит! Подошли молодые актеры и актрисы из табаковской студии. Все хохотали, как будто вокруг шла просто-напросто огромная тусовка. В толпе уже гулял только что кем-то пущенный каламбур: «Забил заряд я в тушку Пуго». То тут, то там вспыхивал хохот: «Ой умру, тушка Пуго!» – и каждый, очевидно, представлял балтийско-коммунистическую физиономию министра внутренних дел в тот момент, когда ему в задницу вбивают заряд лермонтовского бомбардира. Следует тут отметить еще одну важную деталь, которая делала несколько притянутый за уши каламбур вполне уместным: монолог лермонтовского бомбардира прозвучал во время смертельного ожидания на поле Бородино.
День 19 августа 1991 года начинал уже клониться к вечеру и к насморкам. В артистической компании, столпившейся на мокрых ступенях, рассказывали, как забздел бывший товарищ министр культуры СССР, как он поддержал ГКЧП и таким образом высвободил одну пару из заказанных 250 000 наручников. Тут заиграли «Шуты» – Наталка Моталкина, Бронзовый Маг Елозин, Шурик Бесноватов, Лидка Гремучая, Тиграша, Одесса-порт, Марк Нетрезвый, – всех не упомнишь в моменты исторических пертурбаций. Начали представлять древний, дораблезианский сюжет о забздевшем министре культуры. Свободный народ Москвы, в том числе многочисленные дамы с собачками, вышедшие в этот час прогулять своих любимцев, из которых иные были выше их ростом, наслаждался балаганом, особенно когда вместе с театром заиграл гражданин США Саша (каламбур на свою совесть не берем, получилось случайно), ну да, тот самый Корбах – играет вместе со всеми, а ведь ворочает огромными суммами из американского бюджета!
К концу концерта люди из «нашего правительства» стали выкрикивать в толпе, что не хватает бумаги для агитационной борьбы с путчистами. Просим всех, у кого есть бумага, внести свой вклад! Заранее спасибо! Саша Корбах взял тройку своих барри-кадчиков, и они отправились в СЭВ за бумагой.
В корбаховском фонде все комнаты были залиты прекрасным электричеством. В конференц-комнате вокруг стола персон не менее двух дюжин, русские и американцы, ели тульские пряники. Управхозяйством Матт Шурофф в могучих руках вносил трехведерный самовар. Надо сказать, он в Москве не тужил о своем дальнобойном грузовике, и даже рана, нанесенная столь драматическим отдалением Бернадетты, по его выражению, хоть еще и дает о себе знать, но уже не кровоточит. Этот неисправимый байронит из американского рабочего класса был уже заново влюблен, и мы, кажется, догадываемся в кого, не правда ли?
Мы решили тут все остаться, пояснил Лестер Сквэйр. Ощущение осажденности – это ни с чем не сравнимая штука. Острее всего я испытал это в шестьдесят девятом на Коморах, в отеле «Флорида», когда к островам в темноте приближались катера Боба Динара. Теперь посмотри на эти блуждающие огни над рекой. Я уверен, что это принюхивается «Альфа».
Роуз Мороуз была неподражаема в роли осажденной американки. Думал ли кто-нибудь, что судьба так высоко занесет девушку-почтальона из Йорноверблюдского графства?! Мы беспрерывно рассылаем протесты и призывы к солидарности во все гуманитарные организации мира, рассказала она. И получаем огромное количество ответов.
«Я хочу несколько ограничить эту активность, Роуз, – сказал Алекс. – Экспроприация бумаги на нужды сопротивления. Да-да, большое спасибо». Он вдруг как сидел в кресле, так и заснул. Сказались и джетлэг после долгого перелета, и сильнейшее возбуждение, трепавшее его уже много часов. Вырубился, как сейчас говорят, или, еще точнее, «замкнул на массу». Проснулся он так, как будто просто клюнул носом. Комната между тем была пуста и темна, только в углу тлела на низком режиме американская лампа. Кто-то положил ноги АЯ на соседнее кресло. Было тихо, лишь издалека доносилась неразборчивая скороговорка какого-то средства информации. Он выбрался из кресел и подошел к окну. Несколько секунд он ничего не мог понять из того, что перед ним открылось в темно-лиловом полумраке. Момент неузнавания немедленно отразился на дыхании, он стал «тонуть» в воздухе. В панике взглянул на часы. Положение стрелок нанесло ему удар куда-то в район уха. Восемь без пяти. Вдруг осенило: да ведь не переводил еще стрелок с прилета! Тогда все встало на свои места. Я в Москве. В Москве военный путч. Гони московское время на восемь часов вперед, получается без пяти четыре утра 20 августа 1991 года. Картина мира восстановилась и даже показалась чем-то уютной, как будто канун чьего-то дня рождения и ожидается приезд «всех наших».
В небе все ползали вертолетные огоньки. Внизу на асфальте стояли большие лужи. Дождь, похоже, уже не прекращается. Народу на площади стало вроде меньше, но все равно множество. Кое-где выступали ораторы. Возле баррикадных нагромождений можно было видеть костерки. В «Белом доме» освещен целый этаж. Надеюсь, оставили для отвода глаз, а сами сидят в затемненных комнатах. Говорят, что Борис преображается в критические часы. Вяловатый мужик становится гением контратаки. Трехцветные флаги торчат повсюду. Значит, путч еще не завершился, пока я спал.
Он заторопился. Набросал в пакет оставленные на столе сандвичи и несколько банок пива. Сбежал по лестнице: лифты на этот раз стояли. Наружный воздух почему-то пахнул какой-то плавящейся гадостью, как будто гостиница «Украина» за ночь превратилась в мыловаренную фабрику. Закинув сумку через плечо, он приблизился к толпе. «Ребята, Сережу Якубовича не видели?» Ему махнули в сторону Новинского проезда. Где-то там, под аркой, командир отсыпается. Он пошел туда. Под одной из арок большого сталинского дома сидела группа в капюшонах. Навалено много рюкзаков и спортивных сумок. Из одной торчал приклад автомата.