1. На высшем уровне

– Мудрая притча, – покивал АЯ. – Мне так нравится, когда идиотские шутки военщины превращаются в мудрые притчи и помогают распоряжаться миллиардами долларов. Ну что ж, забрасываю бушлат!

Так началась престраннейшая, но, как оказалось, вполне возможная жизнь московского челночного периода. Ирландская пьеса между тем прогремела в «Черном Кубе», что позволило ему выцыганить у администрации гибкое расписание. Теперь он появлялся на кампусе, когда хотел, но все-таки не менее восьми раз в семестр. Хитря, Александр Яковлевич умудрился соединить «Шутов» и «Бетховен-стрит» в некий «Американо-Советский театральный картель». Совместно два этих отдаленных коллектива начали готовить ударный спектакль «Четыре темперамента» по пьесе мексиканского марксиста-отступника Чапая Бонавентура. В «Путни» тоже вроде бы все было на мази, но здесь нам понадобится более развернутый кусок повествования, чтобы показать, как эта мазь растекалась по сложному механизму.

После бесконечных обсуждений – все-таки каждому на студии надо было показать свою активность – сценарий был наконец принят. Обе стороны, то есть режиссер и продюсерская группа, надеялись, что в производственном периоде удастся все перелопатить в противоположных направлениях. Пока что шел отбор актеров, которые могли бы взаимодействовать с единственно возможной любовной парой, Квентином Лондри и Голди Бель Даржан. По сути дела, топтались на месте, поскольку молодые люди входили во все большую моду и их, что называется, рвали на части.

Но все-таки все и здесь шло великолепно, если уж не выпендриваться. Шло даже с несколько подозрительной великолепностью, думал наш герой, склонный, как и все советское мужское сословие, не доверять удаче. Иногда ему казалось, что в суете огромной конторы «Путни» мелькают по его адресу какие-то двусмысленности. Ну вот он входит, например, в лифт, и немедленно замечает, что двое молодых да ранних обмениваются при его виде ироническими взглядами. Да кто вы такие, говнюки? Я еще понимаю, если бы Бертолуччи с Форманом перемигнулись, а вы-то кто такие, охотники за деньгой?

Секретарши путнийские вскакивают, как будто близкий родственник вернулся из тюрьмы. Алекс! Дик мечтает вас увидеть! Простите, у него сейчас Бертолуччи с Форманом, это разговор не больше чем на двадцать минут, может, вы пока к Эду зайдете? Эд тоже мечтает вас увидеть! Пока он идет к Эду, за спиной у него переглядываются. Что означают эти незримые ухмылочки? Может, просто «блатным» меня тут считают или я тут просто не ко двору в неглаженых штанах?

Пока он идет к Эду, от Пита выходит не кто иной, как Норман Бламсдейл. Что здесь делает наш враг? Где припрятаны пулеметы? Занимался бы аляскинской нефтью, гад, а не калифорнийской кинохой. Сухой кивок издали сродни вертолетной рекогносцировке. Из кабинета выскакивает Эд, классический тип еврейского ковбоя. Алекс, как я рад, что вы вернулись! Идемте на ланч! Как будто я сюда ради ланча летел из Москвы.

Американская поговорка гласит: «Ланч-то ланч, а денежку не клянчь!» А Дик к нам после присоединится! Народ тут, в общем, такой же простой, как везде. С утра готовятся к ланчу. Потом послеланчевый выход из ланча. Дик Путни, Эд Путни-Кригер, Эдна Кригер-Накатоне вокруг японских плах с сашими, на них четвертованные осьминоги. Послушайте, Алекс, вы не можете нам рассказать, как развивается в СССР деятельность Фонда Корбахов? С удовольствием, Дик, Эд и Эдна, но прежде позвольте мне узнать, видели ли вы наши экранные пробы?

Ну вот и опять какое-то неуловимое, но все-таки уловимое переглядывание трех важных китов, вернее, двух китов и касатки. Экранные пробы, Алекс? Да они просто великолепны! Вы, оказывается, настоящий глубокий мастер кино. Мы еще об этом поговорим, а пока расскажите нам, по какому принципу вы там распределяете фонды?

Что это значит, «оказывается»? Ему дают фильм с огромным бюджетом, массу профессионального народа в помощники, а потом удивляются: оказывается, он и сам профессионал. Выходит, приведи сюда Стенли Корбах козу, так и ей тут дадут зеленую улицу? Можно ручаться, что никто из них не видел экранных проб. Они ограничиваются пустыми комплиментами, а сами почему-то интересуются субсидиями фонда. Норман тут, что ли, подпустил осьминожьего яду? Жаль, что я действительно не наказал его так, как Марджи советовала.

А какого черта меня интересуют все эти переглядывания, неуловимые ухмылки, случайно проскальзывающие словечки, недостаток интереса к моим экранным пробам? Мне пятьдесят второй год, а я еще не успел прочесть ни Гомера, ни Моисея. Что же, так и свалю без Эсхила, Вергилия, без Канта и Ницше? Сколько осталось угольков от прежнего огня, зажженного «новым сладостным стилем»? И сколько накопилось имитации, супермаркетских, пропитанных химией полешек? Я занимаюсь всем и ничем, пенкосниматель. Из затравленного соцшакала превратился в сомнительного любимца буржуазии. Бросить все и уехать с Норой в Грецию, на маленький остров. Пусть вблизи будут археологические раскопки, пусть там углубляется. Не исключено, что в «Лютеции» она зачала дитя. Может быть, даже родила? Там, на острове, сидеть на террасе над морем, левой рукой читать «Илиаду», правой пить вино, босой ногой покачивать люльку. Стараться тянуть подольше, чтобы ребенок успел вырасти в мужчину при живом отце. Или в женщину. Словом, чтобы стал самостоятельным хищником драхм. Эх, что за вздор я несу!

Все-таки дела шли неплохо. Три его театра обменивались идеями, эскизами, музыкой, а самое главное – актерами. В «Пинкертоне» ему присвоили звание заслуженного профессора. Дик Путни прислал личное взволнованное письмо о том, какое сильное впечатление на него произвели корбаховские экранные пробы. Совет московской группы фонда, который теперь состоял из многих выдающихся местных либералов, то есть всегда был склонен к склоке, встречал его появления аплодисментами: председатель почему-то быстро находил простые решения сложнейших благотворительных проблем.

Общественность Москвы вообще души в нем не чаяла. Знаешь, Сашка, сказал ему однажды старинный друг-музыкант, когда ты ходишь, как ни в чем не бывало после стольких лет исчезновения, публика начинает думать, что, может быть, не пропадем, как-нибудь выкарабкаемся, вон и Саша Корбах снова здесь. Увы, среди близкой публики было немало и предателей, в смысле тех, о которых он знал, что они предавали. Нередко такие, считая себя естественными реципиентами «корбаховских стипендий», направлялись к нему с распростертыми: «Саша, родной мой, ведь мы же у тебя свободе учились!»

Иногда он не выдерживал. Ну что ж ты, сволочь, лезешь ко мне? Ведь ты же знаешь, что я знаю. Ведь ты же требовал применить к ренегату Корбаху законы военного времени. Или другому: простите, достопочтенный, мои руки убираются за спину, они просто не хотят соприкасаться с десятью производителями доносов. Саша, побойся Бога, какими еще «десятью производителями доносов»? Да с вашими пальцами, сударь, если их у вас не одиннадцать. Отворачивался и от третьего, который столько раз в пьяных хлябях клялся в дружбе, а потом и сам писал отречения, и другим помогал формулировать. Ну, а вот с четвертым приходилось лицемерить, даже обмениваться театральными поцелуйчиками, уж слишком близкий был человек. Надо было делать вид, что не знаешь, как он после твоей высылки с гэбэшной подачи называл тебя Гапоном, и только лишь позволять себе иной раз заглянуть ему поглубже в глаза и подумать: неужели они всегда у тебя были такими нехорошими, мой добрый чудаковатый друг?

Все эти перелеты, суетные проблемы и дерганые эмоции проходили на фоне реальной драмы Москвы, чье население стояло в бесконечных очередях за «суповым набором», сиречь за мизерной кучкой гнилых костей, и месило снежную грязь с солью, и оглядывалось друг на дружку и на проходящего мимо Сашу Корбаха с немым, а то и с вопленным вопросом: что же с нами теперь будет?!
[1] [2] [3]