На борту «Муромца»

— Стасинька, Стасинька! Ты приехал! А ведь никто, никогда… Это Сергеичу спасибо! Сергеич, от поэзии тебе спасибо! Стаська, друг мой, а помнишь… — То ли от нахлынувшей массы воспоминаний, то ли от отсутствия чего-либо более-менее отчетливого он не закончил фразы.

Они обнялись. Запашок, подумал Ваксино. Он вдруг вспомнил, как в юности, на всесоюзной конференции молодых писателей, в Питере, что ли, ну да, в городе над Невой, загуляли они с Петрушайло по-есенински, по-павловасильевски, вопили в какой-то компании о своей гениальности, сшибались лбами с другими претендентами на корону литературы, девицам под юбки залезали с выспренными дифирамбами, а потом, вышибленные наружу ногами и предметами, брели по проспекту Стачек, где не было ни души, и койку с панцирной сеткой купили у ночного сторожа мебельного магазина, и койку эту поставили посреди тротуара, и спали на ней валетом, пока не расцвел в этом городе новый трудовой день, пока не приехала милиция.

— А помнишь койку-то с панцирной сеткой, Янко? — спросил он у старика и замер, потому что все-таки не был до конца уверен, что это именно тот самый друг паршивой юности.

— Койку? Да как же, Стасинька. — Мордочка старика на мгновение запеклась в мучительных морщинах. — Койку-то? Да как же! — Разгладилась тоже на мгновенье и снова запеклась. — Сергеич, я тебе про койку-то рассказывал? — повернулся он к шоферу.

— Рассказывал, рассказывал, — подтвердил тот.

— Видишь, Стасинька, я ему не раз про эту койку рассказывал! Немало поэтов все-таки на этой панцирной общаге Литинститута покачивались, верно?

Все перепутал, с досадой подумал Ваксино. Тут Ян Петрушайло вынул из кармана серую книжонку толщиной в палец. Это был сборник его стихов под названием «Странствия соловья» в местном кукушкинском издании.

— Стасинька, это тебе на память. Тут мое лучшее все. Захочешь, издай там. — Он со значением подмигнул. — Пусть увидят нового Яна Петрушайло. А главное, читай сам, сам и знай, и знай… — Тут он заслезился, потек и стал отключаться от контекста: слишком силен, очевидно, был подъем эмоций.

Анатолий Сергеевич подвез его в коляске к дому, в окне которого, оказывается, за всей этой сценой наблюдала еще не старая баба с каменной неприветливостью лица, довольно типичного для затерянных в океане русских баб. Вернувшись на свое место за рулем, он с некоторым смущением проговорил:

— Это все-таки вам не Америка, Стас Аполлинариевич.

Можно кончить и на этой фразе — вполне приличная кода для квадрата импровизаций, но можно пропустить несколько тактов, раскрыть наугад «Странствия соловья» и прочесть строфу:

То штиль царит литья стального,

То сонмы бурь.

Три ноты есть, все остальное —

Сплошной сумбур.

Если читатель не заметит крошечной грамматической погрешности и будет снисходителен к рифмам, он может удивиться точности чувств. 96 Разумеется. Я был его частью еще до своего появления на свет (англ. ).
[1] [2] [3]