Чистая лирика (2)

Они оба рассмеялись. Отец с удовольствием потрепал слегка лысеющую шевелюру сына.

— А вот этого ты можешь и не помнить. Тебе четыре года. Мне тридцать. Я сижу за осточертевшим столом и строчу осточертевший литсценарий. Ты суешь свою мордаху мне под руку. Ну что ты все пишешь да пишешь, Стас? Я злюсь. Деньги нужны, вот и пишу. А зачем же тогда вычеркиваешь, спрашиваешь ты, и тут уж я отшвыриваю перо и мы начинаем нашу любимую игру «Подвиг борца Ивана-Огурца».

— Прекрасно помню. Мне и сейчас хочется тебя спросить о том же, — тихо сказал Дельфин.

— Почему же не спрашиваешь? Может быть, это ты меня избегаешь?

— Послушай, ты же сам написал в «Судорогах байронизма»…

Ваксино перебил сына:

— Неужели ты читал? Довольно вздорная штучка для моего возраста, не правда ли? Вот уж не думал, что за такой чепухой следят в кругах современных генетиков.

Дельфин похлопал старика по плечу так, как когда-то дерзновенный писатель Стас похлопывал по плечу бэби Дельфина.

— Не прибедняйся, там были зернистые мысли. Например, ты сказал, что литература, по определению, не может развиваться без байронита. Даже Достоевский, которого считают разрушителем русского байронизма, не состоялся бы без игрока Алеши, без Раскольникова, без Свидригайлова, без Ставрогина, наконец, то есть без всех этих вырожденцев все того же Онегина-Печорина. Теперь я тебе скажу, как мне представляется твой нынешний спонтан, или, скажем по-русски, выплеск. Для романа о конце века тебе был нужен новый байронит, верно? Я на эту роль не гожусь, во-первых, потому, что близкий родственник, во-вторых, потому, что вот я-то как раз не имею никакого отношения к байронизму, а значит, и к развитию литературы. Тогда ты присвоил себе чужое детище. Славку Горелика. Этот-то как раз и является типичным представителем недобитых. Ну, я правильно тебя расшифровал?

Ваксино смотрел на его длинное лицо, едва ли не повтор его собственного лица, на наметки морщин, обещающих развиться в его собственные вожжи у глаз и брыла у подбородка.

— Куда меня тянет? — подумалось с тоской. — Вечно все запутываю от оргии до похмелья, от носатых масок до раззявых рож. Написал бы лучше, как Даниил Гранин, вразумительно, социалистично, с человеческим лицом, книгу о молодых ученых, генетиках; «Иду на ДНК» — с восклицательным или без оного?

— Нет, только не это, — сказал Дельфин.

Лет с четырнадцати он начал нередко угадывать то, что отец не произносил вслух. Вообще. С тем же успехом он мог стать сочинителем. С тем же или с другим? Вообще-то он должен благодарить отца за то, что не стал сочинителем. С детства наблюдал эти унизительные нравы. Естественно в нем проявилось желание не повторять отца. Именно отсюда вырастает его гармония, отрешенность от ярмарки тщеславия, углубленность в науку.

— Ты здесь со всей мешпухой? — спросил Ваксино, имея в виду всех тех, с кем Дельфин обычно выезжал на курорт, — то есть жену Сигурни, деток — своих внучат Пола и Кэтти, — тестя Малкольма Тейт-Слюссари.

Дельфин как-то странно замялся, промямлил не очень-то вразумительно:

— Да нет, ну, в общем, я здесь проездом. Куда? Ну, на Галапагоссовы острова, конечно. Ты же знаешь, там все просто засрано необычными хромосомами. Там варится странная биокаша. Любая муха оттуда — это клад. Понимаешь, три года назад мы поставили там некоторые тесты, а сейчас надо проверить результаты.

— Эва, — задумчиво произнес Ваксино, — от Кукушкиных-то до Галапагоссовых путь немалый.

— Да ведь я же сказал, что проездом, — вконец смутился ясноглазый Дельфин.

— Скажи, а чем ты сейчас занимаешься? — спросил отец. — Ну, я имею в виду главное направление.

Сын явно был благодарен отцу за перемену темы.

— Весь институт сейчас работает над геномом человека. Знаешь, мы близки к ошеломляющим открытиям, причем с перспективой почти немедленного практического применения. Фармацевтические концерны и медицинские корпорации просто сидят на нас, ждут только сигнала, чтобы начать новую эру безумных прибылей, полного переворота всех концепций лечения и излечения. И не без оснований, Стас, не без оснований. Если бы не мой вечный скепсис… — он на минуту запнулся, как бы давая отцу возможность проглотить его «вечный скепсис», о котором тот раньше не имел ни малейшего понятия, — да-да, мой вечный скепсис, унаследованный, должно быть — нет, не бойся, не от тебя, а от дедушки-троцкиста, — я бы сказал, что мы приближаемся то ли к золотому веку, то ли к Апокалипсису. Ей-ей, разбираясь с генами, я иногда думаю, что работаю даже не для людей, а для какого-то пока еще непостижимого демиургического процесса, в котором будет главенствовать некое высшее биодуховное начало. Не исключено, что мы приближаемся к такому моменту, когда современный ублюдочный человек будет сменен новой расой; почти по Ницше. Видишь, я заговорил с тобой на твоем языке художественного косноязычия. — Он замолчал, словно дал себе команду остановиться, не упоминать чего-то всуе, не разглашать. Отец с трудом скрывал волнение.

— Скажи, Дельфин, скажи по чести, пусть это даже еще не ясно, что ты думаешь: ДНК — умирает?

Они смотрели теперь друг на друга одинаковыми прозрачными глазами: как сказал бы исламский фанатик, «глазами дьявола».

— Вообще-то долго не умирает, — осторожно ответил сын.

— А вообще, когда-нибудь умрет? — спросил отец.

— Это зависит, — произнес Дельфин без многоточий, то есть в прямом переводе с американского. — Ведь это все же кислота, понимаешь ли, все же кислота ведь.

— Я понимаю, — кивнул Ваксино. — Она может начать умирать от воздействия чего-то внешнего. Но если умирает, умирает до конца?

— Кажется, нет, — тихо сказал Дельфин и повернулся в сторону двери. Посмотрел туда и отец.

В дверях стояла бывшая жена Дельфина Мирка, старшая из сестер Остроуховых.

В этот момент в библиотеке так распределились тени и свет, что она не сразу заметила Ваксино и быстро пошла к Дельфину, серьезная и как будто на что-то решившаяся и в то же время какая-то трепещущая; ну прямо из какого-то кинофильма эпохи «послесталинского пробуждения» — ну, скажем, «Девять дней одного года» — в этом роде. Какой-то штрих в этом проходе даже поразил Стаса Аполлинариевича; ага, вот в чем дело — вместо привычного мятого жакета на ней было темно-бежевое платье с глубоким вырезом! Уже почти дойдя до смущенного Дельфина, она увидела сочинителя. И запнулась, но как! Без всякого неуклюжества, без чертыханья, даже с некоторой грацией, почти как младшая сестренка иной раз спотыкается.

— Ах, Стас!

Все трое рассмеялись, и все трое по-разному.

— Генетики, я вас оставляю. Вам есть о чем поговорить.

На прощанье Ваксино сказал сыну:

— Дельф, ты все-таки лезешь в «большой роман», но не в роли положительного героя.

* * *

В этом хаотическом кружении персонажей читатель может подумать, что забыты некоторые основные движители кукушкинского сюжета — в частности, «канальи», что внесли в атмосферу триумфального месячника вихри тревоги и раскола. О расколе речь пойдет позже, пока предлагаем просто вернуться к нашей молодой бизнес-компании.

На закате одного из ослепительных дней того сезона ребята сидели и лежали на маленьком пирсе: Славка, Герка, Маринка, Лёлик, Юлью, Димка и Юрка Эссесер. Не хватало только «милой Никитиной» и Розы Мухаметшиной. Девушки отпросились на своего рода «традиционный сбор», если можно так сказать о совершенно случайной встрече бывшего актива бывшего клуба «Наш компас земной», давно уже превращенного в Fitness Center.

Весь день они в свое удовольствие рубились в теннис на кортах «Бельмонда». Дима Дулин расставил под пальмами своих бойцов, так что можно было ни о чем постороннем — в смысле пуль — не беспокоиться. Потрепали на славу (никаких каламбуров!) некоторых заезжих знаменитостей: комсомольца Кафельникова, пионерку Курникову, досталось и вездесущему буржую Агасси.

— В юности я торчал на закатах, — говорил сейчас Горелик. — Всегда пытался расшифровать закатные послания, словно какие-то призывы свободы.

— А сейчас за закатом лежит совок, — тут же саркастически вставил Мумуев.

— Маленькая вставка по поводу совка, — сказал Эссесер. — Тебе оттуда интересный e-mail только что пришел, Славка. — Он тут же пустил в ход портативный принтер и вытащил страничку с текстом. — Читаю вслух, потому что всех касается. «Славочка, родной ты мой и сладкий человек! Твой пароход гудит тебе сквозь все сибирские недра: гу-гу! Решила тебе в честь нашей швейцарской встречи сделать подарок, 70 000 тонн чистого металла почти задаром. Твоя Аврора».

— Не слабо, — промолвил немногословный Дулин.

— Ах, Славочка, тебя, кажется, за бедного приняли! — посетовала княжна Дикобразова.

— Еще бы, он ее так затрахал! Богатые так не трахаются, — срезонировал Мумуев.

Юрка потряхивал электронограммой:

— Ну, братва, где сейчас рулит такая свобода, как на родине тоталитаризма? Мне как гражданину Эссесеру ясно — нигде! — И он в экстазе даже проплясал на досках пирса некую джигу.

— Нгкдм, — резюмировал Телескопов-Незаконный.

— Перестаньте этот ваш противный звук, Олег Владимирович! — как всегда прикрикнула на друга Юлью Ласканен. Под сгущающимся закатным освещением она была похожа на эндиуорхоловское воплощение блондинки.

— Эх, иностранка, не знаешь ты нашего фольклора, потому и без понятия, — привычно парировал Лёлик. — А я чего, братва: а почему бы не искупаться, а? Почему бы не устроить заплыв до Зуба Мудрости?

Примерно в километре от пирса из плавящегося блеска воды торчала скала, действительно похожая на зуб корнями вверх. Ребята переглянулись: интересная идея, не правда ли? Дима Дулин встал и сильно скрестил пальцы на животе, очевидно, для того, чтобы под последними лучами солнца еще лучше обрисовалась его мускулатура.

— Говоря о свободе, парни, лучше все-таки дождаться темноты. — Он отошел в сторону, чтобы отдать по телефону своим бойцам соответствующие команды.

Через четверть часа все попрыгали в воду, что вызвало веселый переполох среди поджидавших компанию дельфинов. По пути к Зубу Мудрости болтали о том, что на ум взбредет. В частности, о том, как отучить русскую интеллигенцию от любви к литературе. Тут, конечно, витийствовал Герка Мумуев.
[1] [2] [3]