24

[1] [2]

24

Дверь отворилась, и на пороге появилась закутанная в серый платок Гретхен Гарденбург.

— Да? — сказала она, выглядывая из-за приоткрытой двери. — Что вам угодно?

— Здравствуй, — улыбнулся Христиан. — Я только что приехал в Берлин.

Гретхен приоткрыла дверь немного шире и пристально посмотрела на него. Она довольно долго рассматривала его погоны, потом, наконец, узнала его.

— А, унтер-офицер, — воскликнула она. — Входи. — Она открыла дверь. Христиан потянулся было поцеловать ее, но она опередила его и подала руку. Они поздоровались. Рука у нее была костлявая и тряслась, словно ее слегка лихорадило.

— Такой плохой свет в прихожей… — начала она извиняться. — Да ты еще так изменился. — Она отступила назад и смерила его критическим взглядом. — Ты очень похудел. И цвет лица…

— У меня была желтуха, — резко сказал Христиан. Ему самому был противен этот цвет лица, и он не любил, когда другие напоминали ему об этом. Совсем не так представлял он себе первые минуты встречи с Гретхен — сначала заставила стоять у полузакрытой двери, потом пришлось выслушивать замечания о том, какой у него неприятный цвет лица. — Малярия и желтуха. Поэтому я и попал в Берлин: отпуск по болезни. Я только что с поезда и сразу же пришел сюда…

— Как лестно, — сказала Гретхен, машинально отбрасывая со лба непричесанные волосы. — Очень мило с твоей стороны.

— Не пригласишь ли ты меня войти? — спросил Христиан. — «Стоило мне ее увидеть, — с досадой подумал он, — и опять я выпрашиваю подачку».

— О, извини, пожалуйста, — сухо рассмеялась Гретхен. — Я спала и, наверно, еще не совсем пришла в себя. Конечно, конечно, входи…

Она закрыла за ним дверь, фамильярно взяла его за руку и крепко сжала ее. «Все еще, может быть, и обойдется», — подумал Христиан, направляясь в хорошо знакомую комнату. Видно, вначале она очень удивилась, а теперь это проходит.

Войдя в гостиную, он было направился к ней, но она ускользнула, закурила сигарету и села.

— Садись, — сказала она. — Садись, мой милый. Я часто думала, что с тобой случилось.

— Я писал, — ответил Христиан, садясь. — Я послал тебе много писем, но ты ни разу не ответила.

— Письма… — Гретхен сделала гримасу и помахала сигаретой. — Иногда просто не находишь времени. Я все собираюсь написать… А потом, в конце концов, жгу их, потому что просто невозможно… Впрочем, мне очень нравились твои письма, правда. Просто ужас, что они сделали с тобой на Украине!

— Я был не на Украине, — холодно заметил Христиан. — Я был в Африке и в Италии.

— Ах да, конечно, — согласилась Гретхен, нисколько не смущаясь. — В Италии у нас дела идут хорошо, не правда ли? Это единственное по-настоящему светлое пятнышко.

Христиан недоумевал, как можно, даже будучи крайним оптимистом, считать Италию светлым пятнышком, но промолчал. Он внимательно наблюдал за Гретхен. Она выглядела гораздо старше, особенно в этом неряшливом сером халате. Глаза подернулись желтизной, под глазами мешки; волосы потускнели, а некогда девически энергичные движения стали нервными, неестественными, расхлябанными.

— Я завидую тебе — ты живешь в Италии, — продолжала она. — В Берлине становится просто невыносимо. Ни согреться, ни уснуть: почти каждую ночь налеты, невозможно добраться из одного района в другой. Я просила, чтобы меня послали в Италию хотя бы только согреться… — Она засмеялась, и в ее смехе послышались какие-то жалобные нотки. — Мне так нужно отдохнуть, — тараторила она. — Ты не можешь себе представить, сколько нам приходится работать и в каких условиях. Я часто говорю своему начальнику, что если бы солдатам пришлось воевать в таких условиях, они объявили бы забастовку. Я так и говорю ему прямо в лицо…

«Чудесно, — подумал Христиан. — Она нагоняет на меня скуку».

— А! — воскликнула Гретхен, — теперь я все вспомнила. Ты из роты моего мужа. Черные кружева… Их украли прошлым летом. Ты не имеешь понятия, сколько в Берлине развелось жулья, приходится следить, как ястреб, за каждой уборщицей…

«Ко всему прочему она стала еще и болтлива», — отметил про себя Христиан, хладнокровно прибавляя этот грех к другим ее порокам.

— Не следовало бы говорить все это солдату, только что вернувшемуся с фронта, — спохватилась Гретхен. — Все газеты трубят о том, как мужественно ведут себя берлинцы, как безропотно они переносят страдания… Впрочем, нет смысла что-либо скрывать от тебя: стоит тебе выйти на улицу, и ты услышишь жалобы со всех сторон. Ты привез что-нибудь из Италии?

— Что именно? — спросил озадаченный Христиан.

— Что-нибудь поесть, — сказала Гретхен. — Многие привозят сыр или эту чудесную итальянскую ветчину, и я думала, возможно, ты… — Она кокетливо улыбнулась ему и подалась вперед, ее халат приоткрылся, чуть обнажив грудь.

— Нет, — отрубил Христиан. — Я не привез ничего, кроме желтухи.

Он почувствовал себя уставшим и немного растерянным. Все его планы на эту неделю в Берлине связывались с Гретхен, и вот…

— Ты не подумай, что у нас нечего есть, — сказала Гретхен официальным тоном. — Просто хочется разнообразия…

«Бог мой, — с горечью подумал Христиан. — Не прошло и двух минут, а мы уже говорим о еде!»

— Скажи мне, — резко спросил он, — ты что-нибудь слышала о своем муже?

— Мой муж? — неохотно ответила Гретхен, словно сожалея, что приходится прекращать разговор о еде. — О, он покончил с собой.

— Что?

— Он покончил с собой, — без тени печали повторила она. — Зарезался перочинным ножом.

— Это невозможно! — воскликнул изумленный Христиан. У него не укладывалось в голове, как такая неистовая, целеустремленная энергия, такая сложная, хладнокровная, расчетливая сила могла сама себя уничтожить. — У него были такие большие планы…

— Я знаю о его планах, — огорченно проговорила Гретхен. — Он хотел вернуться сюда. Он прислал мне свою фотографию. Ей-богу, я до сих пор не пойму, как он смог заставить кого-то снять такое лицо. Ему удалось восстановить зрение на один глаз, и он тут же решил вернуться домой и жить со мной. Ты не представляешь, на что он был похож. — Ее даже передернуло. — Надо быть не в своем уме, чтобы решиться послать жене такую фотографию. Я, мол, пойму и найду в себе достаточно сил. Он всегда имел свои странности, но без лица… Есть, в конце концов, предел всему, даже во время войны. Ужас — неотъемлемая черта жизни, писал он, и все мы должны уметь его переносить…

— Да, — сказал Христиан. — Я помню.

— Наверно, он и тебе говорил что-нибудь такое.

— Да.

— Что ж, — раздраженно продолжала Гретхен. — Я послала ему очень тактичное письмо. Я просидела над ним целый вечер. Я написала, что здесь ему будет неудобно, что лучше бы ему оставаться под присмотром в армейском госпитале, по крайней мере до тех пор, пока они сделают что-нибудь с его лицом… Хотя, говоря по правде, тут нельзя было ничего поделать, это было уже не лицо, и, по сути дела, нельзя разрешать нашим людям… Впрочем, письмо было исключительно тактичным…

— У тебя сохранилась эта фотография? — внезапно спросил Христиан.

Гретхен как-то странно взглянула на него и плотнее закуталась в платок.

— Да, — сказала она, — фотография у меня. Не могу понять, — продолжала она, вставая и направляясь к столу у дальней стены, — что тебе за охота на нее смотреть. — Она начала нервно ворошить содержимое двух ящиков стола, пока, наконец, не извлекла небольшую карточку. Мельком взглянув на нее, она передала ее Христиану.

— Вот она, — проговорила Гретхен. — Можно подумать, что в наши дни и без того нечем напугать человека…

Христиан посмотрел на фотографию. Единственный перекошенный светлый глаз холодно и властно выглядывал из сплошной бесформенной раны поверх тугого воротника мундира.

— Могу я взять ее? — спросил Христиан.

— В последнее время все вы становитесь все более и более странными! — пронзительно прокричала Гретхен. — Иногда у меня появляется такое чувство, что всех вас следовало бы запереть под замок, да, да, именно так.

— Могу я взять ее? — повторил Христиан, глядя на фотографию.

— Пожалуйста, — пожала плечами Гретхен, — она мне ни к чему.

— Я был очень привязан к нему, — пояснил Христиан, — и многим ему обязан. Он помог мне узнать жизнь больше, чем кто-либо другой. Он был гигантом, истинным гигантом.

— Не думай, — быстро проговорила Гретхен, — что я не любила его. Я очень его любила. Но я предпочитаю помнить его вот таким… — Она взяла со стола фотографию Гарденбурга в серебряной рамке. Он выглядел красивым и строгим в своей офицерской фуражке. Она с наигранной нежностью погладила фотографию. — Это он снимался в первый месяц нашей семейной жизни, и я думаю, он хотел бы, чтобы я помнила его именно таким.

В двери повернулся ключ. Гретхен нервно задергалась и потуже затянула пояс халата.

— Боюсь, — торопливо зашептала она, — что тебе придется уйти. Я сейчас занята и…

В комнату вошла высокая, грузная женщина в черном пальто. У нее были серовато-стального цвета волосы, гладко зачесанные назад, и маленькие, холодные глаза, глядевшие из-за очков в стальной оправе. Она мимоходом взглянула на Христиана.

— Добрый вечер, Гретхен, — сказала она. — Ты еще не одета? Ты же знаешь, что пора обедать.

— А у меня гость, — сообщила Гретхен. — Это унтер-офицер из роты моего мужа.

— Да? — холодно произнесла женщина. Она тяжелым взглядом посмотрела на Христиана.

— Унтер-офицер… э-э… — Голос Гретхен звучал неуверенно. — Я очень извиняюсь, но я не помню твоей фамилии.

«Я бы с удовольствием убил ее», — подумал Христиан, вставая и глядя на пожилую женщину. Он все еще продолжал держать в руке фотографию Гарденбурга.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.