глава одиннадцатая. Израильская рулетка

— Слышали эту песню… Ты хочешь сказать, что падают зарплаты, падает уровень жизни, рушится экономика, а эта сраная шляпа пребывает в благоденствии своих 70 шекелей?

— Эта уникальная шляпа — оглянись, найдешь ли ты такую во всем Иерусалиме, — по-прежнему остается в своей небольшой стоимости…

— Тогда ты будешь носить ее сам.

Я допила кофе и выбросила стаканчик в мусорный бак.

Наперерез из кустов к помойке, вздыбив хвост, галопом промчалась скаковая кошка. На углу улицы красовался щит с глазастым трамваем, что вываливался на прохожих, как бы удивленно читая надпись внизу щита, о сроках сдачи работ на данном участке пути…

— Перекопали весь город, — заметила я, — ноги обломаешь, пока пройдешь… И ничего толкового пока не видно… Ты веришь в этот трамвай?

— А, — сказал он, — слушай, Иерусалим Тита пережил, римский плуг, арабских коз… Ну, так пойдет здесь трамвай, или не пойдет здесь трамвай…

А вот сколько, скажи… положа руку на сердце, ты дала бы за эту шляпу?..

— Когда я торгуюсь, то не кладу руку на сердце, оно у меня для других целей… Но сорок шекелей по-прежнему мне не жалко.

И еще в течение минут десяти мы оба наслаждались нашим бессмысленным торгом. Я не собиралась зимой покупать летнюю шляпу, он знал это и не хотел прежде времени спускать цену… Февральский ветер пощипывал веки, стыли руки без перчаток, которые я не взяла сегодня из дома, обманутая дневным теплом. Бесстыжий трамвай со щита пытался заглянуть за угол, где стояли два мусорных бака, словно был одержим желанием увидеть — чем там лакомятся трое отважных иерусалимских кошек…

— Ладно, — проговорила я, поднимаясь. — Бог даст, будет и лето на этой улице… Тогда и продолжим нашу захватывающую беседу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За два дня до нашего возвращения в Москву им удалось взорвать кафе в центре Иерусалима, — чудесное уютное кафе, любимое место встречи студентов. Я не раз бывала там, помнила интерьер: старые кованые лампы на цепях, свисающих со сводчатого потолка, плетеные этажерки с книгами современных писателей, антикварные круглые столы с венскими стульями, и по углам — несколько потертых «вольтеровских» кресел, накрытых пледами… Это было время ланча, перерыв между занятиями в академии Бецалель и двух колледжах неподалеку.

Одиннадцать убитых, двадцать девять — раненых… Вот что мучит меня, от чего я никогда не могу отвязаться: я представляю себе дальнейшую жизнь тех, кто выжил, — всех этих моих ночных попутчиков до рассвета… этих счастливчиков, о которых никто и не говорит, о которых впоследствии не вспоминают, поскольку поспевают новые жертвы; тех, кого политики, журналисты, дипломаты вообще не принимают во внимание, — я представляю себе дальнейшую долгую жизнь этих везунков, до конца обреченных на костыли, протезы, коляски, на собаку-поводыря, на клинику для душевнобольных…

— Знаешь, в чем единственное везение? — сказала мама, — что Толик, внук Нины Моисеевны, ушел оттуда буквально за пять минут до взрыва!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…В аэропорту, в зале вылета мы столкнулись с Яшей Соколом, — он с детьми тоже возвращался из отпуска. Его дочери спали прямо на ковровом покрытии пола, головами на своих рюкзачках, в одинаковых позах, посреди колготни «Дьюти-Фри», галдежа и рева самолетов… Растолкать и поднять их отцу удалось только за пять минут до вылета. В самолете мы с Яшей сели рядом, обнаружив, что соскучились не только по ежедневным встречам, но и по синдикатовской необязательной болтовне, по сплетням, по идиотским анекдотам Петюни… словом, по «нашим монастырским новостям»…

Заговорили о недавнем взрыве в кафе.

— Я ведь преподавал года два в Бецалеле, — сказал Яша. — Ездил раз в неделю из Хайфы, и мне было невнапряг, занятно было. Много интересных ребят. Вчера заезжал в Синдикат, а потом наведался в Бецалель, кое с кем встретиться… Захожу в буфет, беру кофе, сажусь. Слышу, студенты за соседним столиком обсуждают — кто из знакомых погиб, кто ранен… и в процессе разговора — а это, как я понял, студенты факультета мультипликации, — они, сами того не замечая, начинают придумывать сюжет мультика: жара, обвешанный взрывчаткой террорист, отдуваясь и обливаясь потом, подходит к киоску с водой и говорит: — Уф! Если я сейчас не выпью стакан воды, я взорвусь!

По проходу поехала стюардесса со своим столиком, — собирать подносы с остатками завтрака, — и в последний момент я вытянула из-под ножа зарисованную Яшей салфетку, которую она хотела смять и выбросить. И несколько месяцев потом эта салфетка лежала у меня в ежедневнике, пока куда-то не улетучилась: коротенький толстый человек, весь перевитый пакетами со взрывчаткой, остановился у киоска с водой. С лица его градом катится пот. Изо рта, напрягая щеки, он с явным усилием выдувает пузырь, в котором кудряво вьется псевдо-арабская вязь: «Умоляю! Глоточек воды несчастному шахиду!»

…Над февральской стылой Москвой летел редкий снег, беспрерывным потоком шли машины, залепленные по окна черной грязью.

Нас встречал Саша, штатный водитель на родном синдикатовском «форде», нашем синем трудяге-«форде», которого гоняли в хвост и в гриву — то в Шереметьево, то в Домодедово, то по вокзалам… Ежедневно в Синдикат и из Синдиката прибывали и отбывали какие-то люди. Кроме синдиков, которые мотались по России и окрестностям, в Москву или через Москву следовали еще приезжие лекторы, психологи-затейники для проведения психодрам на семинарах департамента Юной Стражи Сиона; являлись с ежемесячными отчетами инструктора провинциальных отделений Синдиката. Но чаще всего на «форде» возили посланников Центра.

Наскребали эту публику из всех углов — считалось, что направляются они в страны бывшего СНГ с особой культурной миссией…

Были среди них и замечательные ученые с разнообразных кафедр израильских университетов, а была и шушера — потерявшие работу журналисты, пропившиеся до положения риз актеры с программой очередного моноспектакля…

Если взглянуть сверху на эти хлопотливые передвижения, Синдикат мог бы предстать под наблюдателем огромной муравьиной кучей, на первый взгляд беспорядочной. Однако всеми этими передвижениями ведал Гоша Рогов — человек аккуратнейший, военная косточка и служака. Любой, кто сталкивался с Гошей, любил отметить неимоверную четкость его работы.

Яша, дающий клички со скоростью, с которой лишь ковбой выхватывает кольт, окрестил его «Георгом Рогге».

Передвижения всех клоунов, как называл израильтян Гоша, значились у него на столе, в огромном листе расписания, которое сам он и чертил, разбивая на клеточки. В каждой клеточке — имя, номер рейса, заказ водителю.

Правда, в последнее время Гоша как-то постарел и устал, в стройном графике передвижений стали появляться прорехи, сбои. То забывал он передать заказ водителю, то не успевал отправить за билетами на вокзал посыльного. Словом, в последнее время случались у нас всякие сюрпризы в путешествиях, и я всегда заранее посылала Машу в транспортный отдел — проверить на случай «в случае чего», включены ли мы в нужную клеточку Гошиной карты мироздания.

…Саша-фордист приветливо помахал нам рукой, показывая, что он здесь, здесь, все в порядке, все ко мне. В левой руке он держал картонку, на которой было написано: «Emilija Ropper» и «Shraga Ledashii». Значит, с нами летели еще двое клоунов, и Саша тревожно их выглядывал, поднимая картонку все выше. Если, не дай Бог, пропустить, Гоша по головке не погладит.

— А этих не знаете, случаем? — спросил он, не решаясь назвать израильтян так, как позволял себе Рогов.

Но и эти двое клоунов вскоре нашлись, Саша побежал, пригнал родимый «форд», мы погрузили чемоданы, забились в него и поехали. Слава Богу, — воскресенье, утро, пробок нет… Слякотная пригородная Москва замелькала бесконечными высотками… Сидящая впереди Эмилия Роппер, впервые попавшая в Россию и, вероятно, до сего дня уверенная, что в России увидит только срубы, избушки и медведей на полянах, громко вскрикивала при виде высотных зданий, гигантских рекламных щитов и других примет сегодняшней жизни столицы. Даниловский рынок ее потряс. «Циркус?! — восклицала она звонко — Циркус?!» Впоследствии я не раз удивлялась этим детским восторгам израильтян. Странно, ведь все эти люди в своей жизни объездили немало стран, видали много чего в обоих полушариях. Но именно Россия, и особенно Москва, всегда приводила их в состояние опьянения, — почему? Какие рассказы дедушек-бабушек о местечковых обычаях российской и украинской глубинки питали их представления о России?!

Шрага Лядащий, наоборот, сел к окну, налепил наушники и всю дорогу мрачно дремал, сваливая лысую голову то на левый, то на правый наушник… Он был родом из Ленинграда и Москву презирал по факту рождения…

Домой нас привезли последними.

— Ого! — сказал Саша, заруливая во двор. — Мы к подъезду-то не проедем. Глядите, чего эт там у вас?

У нашего подъезда стояла пожарная машина, на асфальте в черной слякоти змеились шланги, которые уже наматывали на бобины двое пожарных. Вокруг толпились соседи.

Мы посторонились и дождались, пока пожарная машина развернется и задом выедет в переулок. Толпа у подъезда, несколько поредев, продолжала скандальные дебаты.

— А ты видал?! Ты, мать твою, видал моего пацана?! — кричала совершенно непотребного вида баба в коротком халате и резиновых сапогах, надетых на голые ватные ноги. Все они, надо сказать, были расхристанны, — видно, выбегали из квартир в чем стояли. Но на этой женщине лежал отпечаток того беспробудного свинства, по которому мы безошибочно издалека определяем этот сорт людей. И сорванный пьянством и руганью голос, и страшное речевое возбуждение не оставляли ни малейших сомнений — к какой прослойке общества принадлежит эта дама. Она наскакивала на соседа с пятого этажа, бедновато матерясь и выделывая пальцами, локтями и ногами непристойные выкрутасы. Вообще выглядела марионеткой с перекрученными нитями, которую волочет утащившая ее из шкафа собака…

— Вот тебе!!! Вот тебе!!! — выкрикивала она, — Я те дам милицию!!! Я в другой раз лично тебя придушу, понял?

Мы молча прошли с чемоданами сквозь толпу соседей.

В подъезде невыносимо воняло гарью и какой-то химией. Все вокруг было залито грязной пеной. На этот раз горел мусоропровод. Он еще чадил, источая такую вонь, что я зашлась в кашле.

Лифт, само собой, был отключен, мы с чемоданами потопали вверх по ступеням, на которых валялись старые газеты, мусор, сожженное тряпье. Пока Борис искал по карманам ключи и отпирал дверь, я почувствовала, что на площадке кто-то есть, и оглянулась. В нише с мусоропроводом прятался кто-то низкорослый, только глаза вдохновенно сверкали белками, и реяло огненное облако кудрей. Я бросилась к нему, схватила за плечи:

— Это ты?! — кашляя, крикнула я. — Ты поджигаешь подъезд?!

Не двинувшись, не пытаясь высвободиться, он удивленно и горестно смотрел на меня. Даже в полутьме подъезда его бледное лицо поражало утонченными чертами мальчика-финикийца со старинной гравюры.

— Что вы, тетя! — укоризненно произнес странный мальчик. — Не уподобляйтесь низким людям, которые живут в темноте и не хотят знать света.
[1] [2] [3] [4]