Глава 8 (1)

Глава 8

– Товарищи! – торжественно объявил низкорослый генерал. – Приветствую вас в стенах Высшей школы Комитета государственной безопасности.

Генерал сидел за столом, установленным на сцене в аскетично обставленном актовом зале. Его взлохмаченные брови сомкнулись в прямую линию над черными глазами-бусинками, а острый нос нависал над аккуратным ротиком, напоминающим своей формой лук Амура. Генеральский мундир был отутюжен, пуговицы надраены, а грудь украшена четырьмя рядами позвякивающих медалей на разноцветных ленточках. Сквозь узкие окна справа, выходящие во внутренний двор, проникал неяркий серый свет, скудно освещая большое помещение. На стене за спиной генерала висела картина – Ленин в костюме-тройке обращается с речью к рабочим. Рядом с ней висели портреты Маркса и Энгельса, напоминающие торопливые наброски углем. Вожди мирового пролетариата мрачно смотрели прямо перед собой.

– На вас возложена большая ответственность, – продолжал генерал. – Вы будете защищать завоевания Великого Октября. Наши выпускники направляются на передовую линию, где продолжается битва с хитрым и коварным врагом – мировым империализмом. Спецслужбы империалистических государств пытаются любыми средствами уничтожить завоевания социализма. Наш главный враг – это международный капитал, и для того, чтобы одолеть его, вы должны узнать о нем все.

– Кто это такой? – шепотом спросил Дмитрий у соседа, полного молодого парня с вьющимися светлыми волосами и жесткими карими глазами.

– Начальник школы, генерал Любельский, – светловолосый сосед хихикнул. – Говорят, он никогда не встает перед аудиторией – не хочет, чтобы на его маленький рост обращали внимание. Курсанты прозвали его карликом. Он даже лекции читает, сидя на своей жирной ж...

– Ваш успех, – продолжал генерал, – зависит от того, насколько хорошо вы овладеете приемами и методами ведения разведывательной работы, насколько глубоко изучите труды основоположников марксизма-ленинизма и образ мышления народов западных стран, насколько свободно будете владеть оружием и собственным телом, что может пригодиться вам в экстремальной ситуации.

Маленький генерал оглядел шестьдесят с лишним курсантов.

– Помните, – сказал он, слегка выдвинув вперед подбородок, – офицер госбезопасности – это нечто большее, чем рядовой член партии или государственный служащий. Чекист – это коммунист, коммунист всегда и во всем. Даже в обыденной жизни все ваши поступки должны соответствовать этому высокому званию. Вы должны спать, есть, читать, любить, думать и поступать как чекисты, ни на минуту не забывая о том, что мир разделяется на два больших класса – коммунистов и всех остальных.

Дмитрию с трудом удавалось сосредоточиться на речи генерала, он был поглощен огромным и удивительным миром, разворачивающимся перед ним. В Москву он приехал только вчера во второй половине дня, после двенадцатичасового путешествия в переполненном поезде. На вокзале он сел в метро и добрался до четырехэтажного здания под номером 19 на улице Станиславского. Ему еще ни разу не приходилось ездить на метро, и никогда в жизни он не видел сразу столько народа на запруженных улицах. Больше всего его потрясли громадные высотные здания – железобетонные памятники сталинской эпохи, чьи остроконечные шпили были украшены красными звездами.

С наступлением темноты Дмитрий наконец очутился перед дверями здания из красного кирпича, расположенного напротив посольства ГДР. Это была Высшая школа КГБ, где ему предстояло провести следующие четыре года.

Показав документы вооруженным охранникам на входе, Дмитрий направился в учебную часть. Угрюмый офицер подверг его быстрому медосмотру, после чего Дмитрий попал в службу вещевого довольствия. Сонный каптерщик выдал ему три комплекта новенькой формы, новую шинель, новые сверкающие ботинки, несколько рубашек, два галстука защитного цвета, кожаный ремень, спортивные туфли и нижнее белье. Дмитрий сначала даже не поверил, что все это ему. “Бог ты мой! – подумал он. – В детдоме я смог бы обменять такое богатство на годовой запас водки, еды и курева!” Однако больше всего ему понравилась новенькая фуражка с синим околышем, украшенная сияющей кокардой: серп и молот на фоне щита с двумя скрещенными мечами.

За всю свою жизнь Дмитрий не был так счастлив, как теперь. Он чувствовал огромную благодарность к генералу Ткаченко, который помог ему выбраться из детского дома, благодарность к красавцу полковнику Калинину из приемной комиссии, поддержавшему его в трудный момент, когда под вопросом оказалась его лояльность. Теперь он был курсантом КГБ, в самом начале своего пути на вершину.

Начальник школьной администрации, лысый майор по фамилии Некрасов, проводил его в спальню, где шестнадцать металлических коек дожидались своих новых хозяев. Рядом с каждой кроватью помещались тумбочка с настольной лампой на ней и большой шкаф для вещей.

– Шестьдесят два курсанта, – пояснил майор, – будут разделены на два потока и станут жить в четырех спальнях. Занятия начинаются в девять утра и заканчиваются в десять вечера. С семнадцати до девятнадцати часов – время для самоподготовки. Выходной день – воскресенье, и только по воскресеньям вам разрешается покидать здание для прогулок и развлечений. На протяжении всего срока обучения курсанты получают стипендию двести рублей в месяц.

Двести рублей в месяц! Дмитрий был поражен. Он в жизни не видел столько денег. Простой курсант Высшей школы, он будет получать столько же, сколько народный судья, больше, чем педагоги в детдоме, которые зарабатывали рублей по сто двадцать.

– Подъем в шесть тридцать, – монотонно и привычно гудел майор. – В семь часов утренняя зарядка во внутреннем дворе. На зарядку выходить в майке, трусах и кедах. Завтрак в восемь.

Он посмотрел на часы.

– Можешь пойти поужинать – столовая еще открыта. Пока все.

У дверей майор остановился и обернулся.

– Между прочим, ты самый молодой на курсе. Всем остальным по двадцать два года и больше, многие из них армейские офицеры, есть даже выпускники высших учебных заведений. Либо ты действительно талант, либо знаешь кого-то на самом верху. – Он кривовато ухмыльнулся.

– Товарищ майор! – Дмитрий вытянулся по стойке “смирно”. – Разрешите выйти в город сегодня вечером. Это мой первый день в Москве. Я знаю, что моя просьба звучит необычно, но я здесь родился, а потом пятнадцать лет провел в детском доме.

К его большому удивлению, офицер-администратор улыбнулся.

– Ничего необычного. Каждый курсант просит о том же в свой первый день в столице. – Он пожал плечами и кивнул. – Можете быть свободны до двадцати четырех ноль-ноль. По пути загляните в секретариат, получите официальную увольнительную. Кстати, можете одеться в гражданское – это одна из наших привилегий.

Майор снова кивнул и вышел.

В гражданское! Ничто в мире не в силах было помешать Дмитрию надеть свою новенькую форму. Он дорого бы отдал за то, чтобы его бывшие одноклассники и товарищи по детскому дому смогли увидеть его сейчас, щеголеватого молодого курсанта с эмблемой КГБ на фуражке, неспешным шагом прогуливающегося по улицам Москвы. Но еще больше он желал другого. У него даже сердце защемило при мысли о том, как здорово было бы, если бы его мог увидеть отец. Как бы он обрадовался, если в узнал, что его сын выжил и что, преодолев все препятствия, он тоже станет офицером государственной безопасности.

Мысли об отце не покидали Дмитрия на протяжении всего промозглого и сырого октябрьского вечера, пока он бродил по московским улицам. Он думал об отце, стоя на Красной площади и глядя на приземистое здание Верховного Совета, выглядывающее из-за кремлевской стены, а воображение рисовало ему, как такой же холодной ночью полковник Борис Морозов идет по коридорам самого главного правительственного здания, чтобы посовещаться с Берией, Кагановичем, может быть, даже с самим Сталиным! Должно быть, его сверкающий ЗИМ въезжал в Кремль через Спасские ворота, расположенные как раз напротив пряничных куполов храма Василия Блаженного, и полковник Морозов устало поднимал ладонь к лакированному козырьку фуражки, отвечая на почтительные приветствия мрачных охранников, вытягивающихся по стойке “смирно” при виде знакомого автомобиля.

Потом, несколько часов спустя, наверное, перед самым рассветом, машина Морозова выезжала из ворот Кремля, как это делали теперь современные шикарные лимузины с затемненными стеклами, и охранники из КГБ и милиция снова брали под козырек. “Когда-нибудь я тоже въеду в Кремль на черной “чайке”, – подумал Дмитрий.

Однако, больше чем Кремль и Красную площадь, Дмитрий хотел увидеть площадь Дзержинского. Одна из центральных площадей Москвы, названная в честь аскетичного польского аристократа, первого руководителя органов ВЧК, как раз и была тем местом, где располагалась главная цитадель государственной безопасности и печально известная внутренняя тюрьма.

Площадь была пустынна. Накрапывал мелкий дождь, затянутое низкими облаками небо хмурилось, а по тротуарам гулял пронзительный осенний ветер. Дмитрий пересек площадь, остановился в тени зловещего памятника Феликсу Дзержинскому, который стоял на чугунном постаменте в своей черной шинели палача, и долго смотрел на огромное здание, нависающее над северной оконечностью площади. Темные слепые окна и массивный фасад излучали угрозу, словно какой-нибудь легендарный замок или мрачный бастион средневековья.

Здесь, в одной из камер, была казнена его мать, однако Дмитрий почти не думал о ней. Он думал только об отце, воображая себе те страшные минуты, когда несколько офицеров, может быть, столь же молодых, как и он сам, с такими же эмблемами в петлицах вошли в кабинет Бориса Морозова, приказали сдать пистолет и следовать за ними. Должно быть, последовала унизительная и позорная сцена, когда с отца срывали погоны и награды. Оскорбления, темная камера, обвинение в измене. И, наконец, лагерь под Воркутой, пронизывающий холод, голод, побои и комендантский взвод.

Чувствуя, как черная пелена ненависти застилает ему глаза, Дмитрий поклялся самому себе: “Вы, убийцы моего отца! Однажды я найду вас, кто бы вы ни были, найду и уничтожу. Но знайте же, что я не брошусь на вас в самоубийственном порыве. Сначала я вскарабкаюсь на самый верх, стану вашим начальником, может быть, даже председателем КГБ. А уж тогда я воспользуюсь своей властью, чтобы добраться до вас!”

Взрыв звонкого детского смеха вывел его из состояния мрачной задумчивости. Дмитрий увидел стайку детей, прильнувших к огромным, ярко освещенным витринам “Детского мира”.

“Как странно, – подумал Дмитрий, – что этот дворец игрушек, самый большой магазин детских товаров в СССР, символ детской радости, был воздвигнут напротив страшных казематов Лубянки”.

Еще некоторое время Дмитрий рассматривал чугунный памятник Дзержинскому. Даже Хрущев, осудив преступления Сталина и Берии и обвинив их в смерти десятков тысяч человек, не осмелился убрать зловещую статую, и она осталась возвышаться в самом сердце Москвы.

“Что за народ мы, русские! – подумал Дмитрий. – Что в прошлом, что в настоящем мы ненавидим сильную власть и дисциплину и в то же время восхищаемся ею. Мы презирали тайную полицию и в то же время пресмыкались перед ней. Мы выступали против жестокостей и пыток, боролись за свои человеческие права, не переставая возносить на трон собственных катов и палачей. Какой другой народ создал бы памятник человеку, основавшему самую кровавую секретную службу в мире? Какой другой народ назвал бы именем этого человека одну из главных площадей своей столицы и превратил одно из красивейших зданий города в тюрьму, в которой приводят в исполнение смертные приговоры?”

“Я буду чекистом, – размышлял он на пути в казарму. – Я стану самым надежным, самым рьяным, но никогда не стану преданным. Вся вера и чистота, которые были даны мне при рождении, остались далеко в прошлом, в детском доме имени Панфилова. Я расстался со всем этим еще до того, как потерял свою невинность с дочерью повара Валей...”

* * *

– Сони в артиллерии... – рявкнул высокий плотный сержант, инструктор по физподготовке, и шестьдесят две глотки дружно подхватили незамысловатую частушку, отмеряя ритм грохотом сапогов по плацу:
[1] [2] [3] [4]