19

Один за другим возникали здесь каменные дома, простые, двух-трехэтажные, поделенные на множество тесных — пара крошечных комнат — квартирок. Железные ворота в этом квартале украшали приваренное к ним слово «Сион» и шестиконечные звезды. Железные ограды и решетки во дворах и на балконах очень скоро проржавели. Сосны и кипарисы постепенно вытеснили виноградные лозы и гранатовые деревья. Правда, случалось, что кое-где эти одичавшие деревья зацветали, но дети обчищали их, не давая гранатам созреть. Между неухоженными деревьями и валунами во дворах высаживали олеандры или герань. Но очень скоро вся эта зелень была забыта и заброшена: над нею протянулись бельевые веревки, ее затаптывали, ее теснили колючки, на земле полно было битого стекла. Если олеандры и герань не умирали от жажды, то они неистово разрастались, как любая дикая растительность. Во дворах выросло множество подсобных построек, всяких складов, бараков, сарайчиков из жести… И избушек, наскоро сколоченных из ящиков, в которых жители квартала Керем Авраам некогда привезли свои пожитки, — похоже, люди пытались воссоздать здесь копию оставленных ими в Польше, Украине, Венгрии или Литве местечек. Были такие, кто укреплял на шесте пустую жестяную банку из-под маслин, сооружал голубятню и ожидал прилета голубей, пока ожидание не сменялась отчаянием. Кое-кто пытался завести во дворе курятник — на двух-трех птиц. Другие старались изо всех сил вырастить на маленьких грядках овощи: редиску, лук, цветную капусту, петрушку…

Почти все стремились переехать отсюда в места более культурные — в иерусалимские кварталы Рехавия, Кирьят Шмуэль, Тальпиот или Бейт ха-Керем. Все очень старались поверить, что трудные времена миновали, в самом ближайшем будущем обязательно будет создано Еврейское государство, и все переменится к лучшему. Разве не переполнилась мера страдания? Шнеур-Залман Рубашов, ставший впоследствии Залманом Шазаром, президентом Израиля, в те дни писал в газете примерно так: «Когда встанет наконец-то свободное Еврейское государство, уже ничто не будет таким, каким было прежде! Даже любовь не будет такой, какой она была раньше!»

А тем временем в квартале Керем Авраам родились пер- вые дети, и почти невозможно было объяснить им, откуда прибыли их родители, почему они прибыли сюда, и чего все ожидают. В квартале Керем Авраам жили мелкие чиновники, служившие в Еврейском агентстве, учителя, медсестры, писатели, шофера, делопроизводители, исправители мира, переводчики, продавцы, мыслители, библиотекари, кассиры в банках и кинотеатрах, идеологи, владельцы маленьких магазинчиков, одинокие пожилые люди, существующие на свои скудные сбережения. В восемь вечера закрывались балконы, запирались дома, опускались все жалюзи, и только уличный фонарь создавал для самого себя желтую одинокую лужицу на углу пустынной улицы. По ночам слышались пронзительные крики ночных птиц, далекий лай собак, одинокие выстрелы, шум ветра в кронах фруктового сада: ибо с наступлением темноты весь квартал возвращал себе данное еще консулом имя «керем» и вновь превращался в виноградник. Во дворах шелестели листвой чудом уцелевшие смоковницы, шелковицы, оливы, яблони, гранатовые деревья, виноградные лозы. На каменные стены падал лунный свет, и отражаясь от них, пробирался меж деревьев, обретая прозрачную бледность привидения-скелета.

*

Улица Амос на двух-трех снимках в альбоме моего отца выглядит как незаконченный эскиз. Скопления прямоугольных строений из тесаного камня. Железные жалюзи и железные решетки на балконах. Там и сям на подоконниках стоят горшки с чахлой геранью, а рядом — множество плотно закрытых банок, в которых, залитые рассолом с укропом и чесноком, солятся огурцы или перцы. В середине, между домами, все еще нет улицы: нечто вроде строительной площадки, пыльная грунтовая дорога, на всем пространстве которой разбросаны строительные материалы, щебенка, груды наполовину обтесанного камня, мешки с цементом, железные бочки, плиты, кучи песка или гравия, мотки проволоки, разобранные деревянные строительные леса. Тут и там среди беспорядочно разбросанных строительных материалов растет себе колючая степная акация, покрытая белесой пылью. Прямо на земле, посреди дороги, уселись каменотесы, босоногие, обнаженные до пояса, в широких холщовых штанах, с обмотанными полотенцами головами. Стук их молотков, ударяющих по зубилу, чтобы выбить борозды в камне, поднимается вверх, наполняя весь квартал залпами барабанной дроби, складывающейся в какую-то странную настойчивую атональную мелодию. Время от времени на окраине квартала слышатся хриплые возгласы, предупреждающие об опасности: «Ба-руд! Ба-руд!» А затем мир раскалывается от грохота взорванных скал…

На другой фотографии, праздничной, словно перед балом, виден стоящий прямо посреди улицы Амос, в самой гуще этой строительной суматохи, автомобиль — черный и прямоугольный, будто катафалк. Такси или частная машина? По снимку этого не угадать. Блестящий лакированный автомобиль выпуска двадцатых годов: шины узкие, как у мотоцикла, тарелки на колесах — тонкие, сетчатые, металлические, капот прямоугольный — посеребренная полоса из никеля подчеркивает его форму. По бокам у капота прорези для забора воздуха, похожие на жалюзи. На самом носу автомобиля — маленький выступ: пробка из никеля, блестящая, венчающая радиатор. Два круглых фонаря подвешены спереди на серебристом стержне, и сами фонари отливают серебром, сверкая на солнце.

Рядом с автомобилем снят генеральный агент Александр Клаузнер, элегантный до предела, в тропическом костюме кремового цвета, галстуке и панаме с дырочками, немного напоминающий голливудского актера Эрола Флина в каком-нибудь фильме про европейских господ, заброшенных в Экваториальную Африку или Бирму. А рядом с ним — внушительная, выше и шире самого дедушки, неколебимо стоит его элегантная супруга Шломит, его двоюродная сестра и повелительница, гранд-дама, великолепная и надраенная, как военный корабль. Она в летнем платье с короткими рукавами, на шее ожерелье, очаровательная шляпка «Федора» делит точно наискосок ее ухоженную прическу, а прикрепленная к шляпке кружевная вуаль прячет ее лицо, словно за полупрозрачной занавеской. В руках она держит прелестный зонтик — то ли от дождя, то ли от солнца, — который она называла «парасоль». Их сын Леня, Леничка стоит рядом с ними, похожий на жениха в день свадьбы. Здесь он смотрится несколько комично, рот его слегка приоткрыт, круглые очки сползают с носа, плечи выдвинуты вперед, весь он, будто мумия, запеленут в узкий костюм. На нем черная твердая шляпа, которая выглядит так, словно ее силой нахлобучили ему на голову: напоминающая перевернутую железную кастрюлю, она надвинута до середины лба, и кажется, что только уши, чересчур большие, удерживают ее, чтобы не соскользнула она до самого подбородка, поглотив всю оставшуюся часть головы.

По какому торжественному поводу нарядились все трое и то ли заказали такси, то ли собрались в поездку на частном автомобиле? Это выяснить невозможно. Год, судя по другим фотоснимкам, вклеенным в альбом на той же странице, по-видимому, 1934, то есть всего лишь спустя год после их прибытия в Эрец-Исраэль, когда они все трое еще жили в квартире семейства Зархи на улице Амос. Номер черного автомобиля я различаю без труда. Он очень выделяется на снимке: М-1651. Папа мой был тогда двадцатичетырехлетним, но на снимке он выглядит пятнадцатилетним подростком, нарядившимся пожилым господином.

*

По приезде из Вильны все трое Клаузнеров жили в квартире из двух с половиной комнат на улице Амос. Спустя год дедушка и бабушка нашли себе съемную квартирку неподалеку: комната и каморка, служившая дедушке «кабинетом», а также убежищем в ненастные дни, когда накатывалась буря гнева его супруги, или когда надо было скрыться от разящего меча гигиены, поднятого бабушкой Шломит против микробов. Эта квартирка находилась в переулке Прага — между улицей Иешаяху и улицей Чанселор, которая теперь называется улицей Штраус.

Передняя комната в квартире на улице Амос отныне стала пристанищем студента — моего отца. Здесь поставил он свою первую этажерку с книгами, заполнив ее тем, что привез из Вильны, тем, что осталось со времен его занятий в университете. Здесь же он поставил старый стол на тонких ножках, с фанерной столешницей. Здесь же он повесил свою одежду в продолговатый деревянный ящик, скрытый за занавеской и служивший ему шкафом. Сюда же он, бывало, приглашал своих товарищей и подруг, ведя с ними ученейшие беседы о смысле жизни, о значении литературы, о политике — мировой и местной.

С фотографии глядит на меня отец, с удовольствием восседающий за своим письменным столом, худой, молодой, напряженный… Волосы его зачесаны назад, он в круглых с черной оправой очках, придающих ему серьезность, в белой рубашке с длинными рукавами. Сидит он непринужденно, боком к столу, спиной к окну, одна из створок которого распахнута внутрь комнаты, но железные жалюзи прикрыты, и только тонкие щупальца света проникают сквозь прорези в комнату. Отец на этом снимке погружен в изучение какой-то толстой книги, которую он держит перед глазами, приподняв над столом. На столе лежит еще одна раскрытая книга и стоит какой-то предмет, похоже, будильник, тыльная сторона которого видна на снимке, круглые часы на маленьких растопыренных ножках. Слева от отца небольшая этажерка, переполненная книгами настолько, что под тяжестью груды толстых томов одна из полок провисла вниз этаким скругленным брюхом. Книги, видимо, не на иврите, они привезены из Вильны, и здесь им и тесновато, и жарко, и не очень удобно.

На стене, над этажеркой, висит в рамке портрет дяди Иосефа. Он выглядит здесь так авторитетно и так возвышенно, ну, прямо, пророк. У него белая бородка клинышком и редеющие волосы. Он как будто вглядывается в моего отца, вперив в него острый критический взгляд: не появилась ли небрежность в занятиях, не соблазнился ли он сомнительными студенческими удовольствиями, не забыл ли он об исторической ситуации и надежде поколений, не отнесся ли, не приведи Господь, легкомысленно к тем мельчайшим деталям, из которых, в конечном счете, складывается общая картина.
[1] [2] [3]