32

32

С адик был не садиком, а всего лишь небольшим прямоугольником заброшенной земли, утрамбованной так, что она казалась залитой бетоном: даже колючки не росли на этой земле. Тень бетонной стены падала на нее в течение всего дня, делая ее похожей на тюремный дворик. А еще тень отбрасывали высокие кипарисы, которые росли по другую сторону забора, во дворе семейства Лемберг. В углу из последних сил держалось перечное деревце-калека, и мне нравилось растирать между пальцами его листья, вдыхая их возбуждающий аромат. Напротив этого перечного дерева, у забора, с трудом выжило у нас гранатовое дерево, или, вернее, большой куст — горестное напоминание о тех днях, когда Керем Авраам был фруктовым садом, а не жилым кварталом. Этот куст настаивал на своем: вопреки всему, он вновь и вновь зацветал каждый год. Дети не дожидались, пока гранаты созреют, и безжалостно обрывали неспелые плоды, похожие на маленькие вазочки. Мы, бывало, втыкали в них палочки длиною в палец-полтора, превращая эти плоды в трубки, напоминающие те, что курили англичане, а также некоторые из состоятельных обитателей нашего квартала, желающие походить на британцев. Каждый год открывали мы в углу двора лавку трубок. Благодаря цвету недозрелых плодов, порой казалось, что на кончике каждой из трубок мерцает красноватая искорка.

*

Наши гости, поборники труда в садах и полях, Мала и Сташек Рудницкие с улицы Чанселор, принесли мне как-то три бумажных пакетика с семенами редиски, помидоров и огурцов. Папа предложил, чтобы мы попробовали завести у нас овощные грядки: «Мы будем фермерами! — загорелся он. — Мы создадим маленький кибуц на участке, что за гранатовым деревом. Собственными руками будем добывать хлеб из земли!»

Ни у одной из семей по улице Амос не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, ни мотыги, ни вил. А также — ни цапки, ни грабель. Все эти инструменты были связаны с «новыми евреями», теми загорелыми людьми, что жили за темными горами — в поселениях и кибуцах Галилеи, Шарона, северных долин.

Итак, едва ли не с пустыми руками мобилизовали мы сами себя, папа и я, на покорение пустыни и превращение ее в овощные грядки.

Рано-рано утром, пока мама еще спала, так же, как и весь наш квартал, прокрались мы с папой вдвоем во двор, одетые в белые майки и короткие брюки цвета хаки, на головах — панамы, в просторечии прозванные «колпаком недоумка». Худые, узкогрудые, горожане до кончиков тонких пальцев, белокожие, как два листка бумаги, но хорошо защищенные толстым слоем крема, которым мы намазали друг другу плечи (крем назывался «Вельвета» и предназначен был предотвратить любые злые умыслы со стороны весеннего солнца).

Папа вышагивал впереди, обутый в ботинки, вооруженный молотком, отверткой, вилкой, взятой на кухне, мотком веревки, пустым джутовым мешком, а также ножом для разрезания бумаги, который он прихватил со своего письменного стола. Я шагал за ним следом, воодушевленный, возбужденный, радостно ощущая себя земледельцем. В руках я нес бутылку воды, два стакана и небольшую коробочку, в которой были пластырь, пузырек с йодом, палочка для нанесения йода на ранку, а также лоскут марли и перевязочный материал — первая помощь при любой неприятности, дай Бог, чтобы она не случилась.

Первым делом папа занес нож для разрезания бумаги — таким торжественным движением, будто он решал судьбы людские, определяя международные границы. Затем начертил четыре линии. Так он раз и навсегда определил границы нашего участка — два метра на два метра: это было чуть-чуть больше, чем карта мира, висевшая у нас в коридоре во всю стену, между дверями, ведущими в две комнаты. Затем папа велел мне опуститься на колени и крепко, обеими руками держать палочку с заостренным концом: он намеревался вбить четыре колышка по четырем углам нашего участка и окружить его по периметру натянутыми веревками. Да вот только почва нашего двора, плотно утрамбованная, словно залитая бетоном, была совершенно равнодушна к мощным папиным ударам и не торопилась впустить в себя колышки. Папа отложил молоток, с риском для жизни снял очки и предельно осторожно примостил их на подоконнике (окно кухни смотрело на нашу делянку). Нервничая, обливаясь потом, да к тому же без очков он чуть было не размозжил своим молотком мои пальцы, державшие готовый вот-вот сплющиться колышек.

С неимоверным трудом удалось нам, наконец, одолеть верхнюю корку и слегка внедриться в почву: колышки вошли примерно на полпальца в земляную корку и там застряли, сопротивляясь, словно упрямая скотина, которую никакие удары не смогут сдвинуть с места. Они отказывались продвинуться вглубь даже на миллиметр. Поэтому нам пришлось укрепить каждый колышек, обложив его двумя-тремя большими камнями, и даже пойти на некий компромисс по части натяжения веревок: любая попытка натянуть их посильнее могла привести к выдергиванию колышков, столь неглубоко вбитых в землю. Вот так и была окружена наша делянка четырьмя провисшими веревками. У каждой из этих веревок из-за слабого натяжения было что-то вроде брюшка, какое бывает у солидного хозяина. Но тем не менее, нам удалось создать буквально из ничего нечто новое во вселенной: от сих и до сих здесь будет простираться наша суверенная территория, то бишь, наша овощная грядка, а вокруг нее — внешнее пространство, весь остальной мир.

— Вот так, — произнес папа скромно и качнул головой вверх-вниз четыре или пять раз, словно решительно соглашаясь с самим собой и подтверждая законность своих действий.

Я повторил вслед за ним, невольно копируя его покачивания головой вверх-вниз:

— Вот так.

Тем самым папа, стало быть, объявил небольшой перерыв. Он велел мне утереть пот, попить воды, присесть на ступеньку и немного отдохнуть. Сам он не присел рядом, а, надев очки, встал возле нашего веревочного прямоугольника, обозревая наши свершения на сей час и погрузившись в раздумья. Взвесив способы продолжения борьбы, он проанализировал мысленно допущенные им ошибки, извлек нужные выводы и велел мне временно убрать и колышки и веревки, сложив все аккуратно у стены: ведь, по сути, лучше бы сначала разрыхлить почву нашей грядки, а уж потом вновь обозначить ее границы, иначе веревки помешают процессу рыхления. Кроме того, решено было полить наш участок четырьмя или пятью ведрами воды, выждать минут двадцать, пока вода просочиться в почву и немножко размягчит ее железный панцирь, а уж потом вновь ринуться на штурм.

*

До полудня субботы самоотверженно, можно сказать, голыми руками сражался папа с бастионами утрамбованной земли: согнувшийся, сгорбленный, обливающийся потом, тяжело дышащий, он был похож на утопающего. Его глаза без очков казались мне отчаявшимися и словно бы оголенными. Раз за разом опускал он на сопротивляющуюся землю свой молоток. Да только молоток-то его был слишком легок, такой себе домашний молоточек, совершенно «штатский», предназначенный вовсе не для разрушения укрепленных стен, а всего лишь для того, чтобы колоть им орехи или забить гвоздик за кухонной дверью. Раз за разом вздымал папа свой хлипкий молот — словно камень из пращи ударялся о панцирь Голиафа-филистимлянина. А еще это походило на попытки сокрушить стены Трои ударами сковородки. Раздвоенный в форме буквы V носик молотка, предназначенный для выдергивания гвоздей, служил папе и киркой, и вилами, и мотыгой.

Довольно быстро набил он большие мозоли на нежных подушечках своей ладони, но, сжав губы, не обращал на них никакого внимания. Он продолжал игнорировать их и тогда, когда пузыри полопались, из них потекла жидкость, и они превратились в настоящие раны. Даже на пальцах его, тонких и нежных пальцах ученого, образовались мозоли, но папа не торопился капитулировать: вновь и вновь вздымал он свой молоток, бил, лупил, колотил изо всех сил, и вновь вздымал молоток, сражаясь с силами стихии, с первозданной пустыней. Губы его заклинали эту упрямую непокорную землю, настойчиво шепча заклинания то ли по-гречески, то ли на латыни, а возможно, по-амхарски, или на одном из диалектов старославянского, или на санскрите.

Пока в какой-то момент он со всего размаха не опустил молоток на носок собственного ботинка и, застонав от боли, прикусил нижнюю губу. Передохнув секунду, он произнес то ли слово «очевидно», то ли слово «несомненно», как бы выговаривая самому себе по поводу собственной неосторожности, утер пот и отпил воды. Он протер носовым платком горлышко бутылки, проследил, чтобы я попил, и вернулся на поле боя. Он хромал, но был настроен решительно и геройски возобновил серию своих настойчивых ударов. Не отступил.

Наконец слежавшийся прах земной сжалился над папой, а, быть может, и в самом деле, размягчился, пораженный его самоотверженностью, и вдоль и вширь поползли трещины. В эти-то трещины и поспешил папа вонзить свою отвертку, словно опасаясь, что несговорчивая земля передумает и, вновь сомкнувшись, станет монолитом. Он, стало быть, расковырял эти раны, углубил и расширил их собственными ногтями, собственными побелевшими и дрожавшими от напряжения пальцами, затем он начал выбирать крупные комья, один за другим складывая их у своих ног, — так и лежали они, словно поверженные драконы, брюхом кверху. Обрубленные корни, разветвляясь, торчали во все стороны из этих комьев, словно вырванные из живого мяса жилы.

Моя роль заключалась в том, что я, продвигаясь вслед за атакующими силами, вонзал в покоренные папой комья нож для разрезания бумаги, выковыривал из них корни и сбрасывал в мешок. Я должен был убрать все камешки, крупные и мелкие, раздробить, размельчить каждый из комьев, сложенных папой к его ногам, и в самом конце поработать взятой на кухне вилкой как граблями или бороной, причесав слегка космы разрыхленной земли.

И так наступило время внесения удобрений. Коровьего навоза или куриного помета у нас не было, да и быть не могло. А голубиный помет, скопившийся на крыше, ни в коем случае не годился, поскольку в нем таилась опасность всякой заразы. Поэтому папа заранее заготовил полную кастрюлю пищевых объедков и остатков. Это была мутная похлебка из круп, очистков овощей и фруктов, несъедобной тыквы, болотообразной кофейной гущи, спитого чая, остатков каши и борща, вареных овощей, рыбьей чешуи, подгоревшего подсолнечного масла, скисшего молока, каких-то маслянистых жидкостей и прочих кухонных отбросов. В этих помоях плавали, сталкиваясь друг с другом, сомнительные комки, и все в целом представляло собой нечто вроде густого варева, пригоревшего, или пересоленного, или просто перестоявшего.
[1] [2] [3]