Глава 2. Нельзя злодейство усугублять глупостью (1)

– Ну, а конкретно, в чем может выразиться моя помощь?

– Мне нужно, чтобы вы постарались вспомнить всех людей, которые поддерживали достаточно близкие отношения и с Поляковым, и с Иконниковым. Не только лично вам знакомых, но даже тех, о которых просто слышали в разговорах…

– Ничего себе работенка! – дернул плечом Белаш. Я промолчал. И Белаш больше ничего не сказал. Он долго думал, потом сказал:

– А почему бы вам у Полякова об этом не спросить? Я усмехнулся:

– Еще спрошу. Но, помимо перечня людей, мне нужна их характеристика. Так сказать, социально-психологический портрет. И здесь вашему жизненному опыту, интуиции и созерцательной объективности я отдаю предпочтение.

– Понятно, – кивнул Белаш. – Хорошо, я постараюсь вам помочь. Не по душе мне ковыряться в чужих отношениях, но я это сделаю ради Иконникова.

– Почему ради Иконникова?

– Мне кажется, перед смертью он догадался, кто мог украсть скрипку. Но не стал говорить об этом. И, по-моему, был не прав. Но мы с ним никогда ни в чем не соглашались, и я обязан сделать ответный ход. Нельзя злодейство усугублять глупостью.

Я кивнул:

– Вполне с вами согласен.

– Пишите, – сказал он. – Первый: Белаш Григорий Петрович…

Я поднял на него взгляд. Белаш твердо сказал:

– Да-да. Я много лет знаком и с Поляковым, и с Иконниковым, и все мои показания тоже нуждаются в проверке. – И со смешком добавил: – А сам я -в социально-психологическом портрете…

Я пожал плечами и записал его фамилию.

– Пишите дальше: скрипач Казаринов, дирижер Станиловский, композитор Шевкуненко, адвокат Рудман, художник Лебедовский, шофер Полякова -Симоненко, виолончелист… парикмахер… – начал перечислять Белаш.

– Итак, двадцать четыре, – сказала Лаврова.

Двадцать четыре. Двадцать четыре человека были отобраны нами для тщательной проверки, потому что каждый из них в течение последнего месяца мог общаться и с Поляковым, и с Иконниковым. Лаврова настаивала также на включении в список Раисы Никоновны Филоновой и аспирантки Колесниковой. Я возражал.

– Филонова была близка Иконникову, но контактов с Поляковым почти не имела. Колесникова же, наоборот, почти не знала Иконникова.

– Так она говорит, во всяком случае, – заметила Лаврова. – Между тем я должна вам напомнить, что об Иконникове мы услышали впервые от нее.

– Я помню. Но считаю, что это случайность. Как раз если бы Колесникова была хоть как-то причастна к этой истории, ей не надо было упоминать об Иконникове. Она нашла бы другой способ проинформировать нас о его существовании.

– Может быть, – сказала Лаврова, – Все может быть. Но поскольку вы сами настаивали на том, чтобы не было ни одной щелки, я бы включила еще и Яблонскую – бывшую жену Иконникова. Да-да!

– Ну это уж вы того, слишком!..

– Почему? – удивилась Лаврова. – Если мы взяли установку на тотальную проверку всех, слышите – всех, кто мог иметь отношение к делу, то мое предложение только справедливо. Вы взгляните на список.

Смотреть на список я не хотел, потому что от одного его вида мне становилось тошно. Он подходил скорее для какого-нибудь почетного президиума, чем для перечня фигурантов уголовного дела. Но все эти люди в разное время так или иначе были связаны и с Поляковым, и с Иконниковым…

– У меня дочка. Брунетка. Студентка. Третий курс. Чтобы я так видел ее счастливой, как то, что я вам говорю – правда.

Соломон Александрович Кац посмотрел мне пристально в лицо и снова убежденно сказал:

– Чтобы я так видел своих внуков здоровенькими – это святая истина. Перед каждым ответственным концертом Паша Иконников приходил ко мне – он всегда говорил: «У тебя, Соломончик, счастливая рука…» Это правда, как вы видите меня стоять перед вами.

Быстро, плавно, легко Кац провел бритвой по правочному ремню, взял меня своей счастливой рукой за подбородок, взял твердо, точно, и стальное блестящее жало с тихим треском поползло по намыленной щеке. В этот послеобеденный час я был единственным посетителем маленькой парикмахерской Дома композиторов.

– Если бы он не перестал ходить ко мне, может быть, все не получилось так некрасиво, – продолжал свое неспешное повествование Кац,

Видимо, у меня дрогнула кожа от ухмылки, потому что он заметил это и сказал нравоучительно:

– Вы зря смеетесь, молодой человек. Для человека, связанного с риском судьбы, парикмахер много значит. Иногда парикмахеры делали вкус и моду на несколько веков. Вы, конечно, слышали про Евгению Монтихо?

– Нет, я не слышал про Евгению Монтихо.

– Ага! Что я сказал? – обрадовался Кац, от веселого удовольствия затряслась его седая эспаньолка. – Это была жена Наполеона. Но не того Наполеона, которого вы знаете, а был у него какой-то там внук или племянник – пойди разберись в их родне, – так этот самый племянник тоже был когда-то королем во Франции. Ну-с, и жена у него как раз была блондинка.

– И что?

– Что вы спрашиваете – «и что?». Это же ведь была трагедия для всех французских дам, поскольку они все как раз брунетки. Представляете – целая нация женщин – и ни одной похожей на свою королеву?

– Да, ужасная ситуация, – согласился я.

– О! Я ведь вам об этом и говорю. И все это поправил один парикмахер, который придумал красить волосы перекисью водорода. И сразу во всей Франции стало «ша», все перекрасились, и все успокоились. Столько волнений из-за операции, которая стоит сейчас 97 копеек…

– Тогда-то, наверное, подороже стоило?

– Ха! О чем говорит этот человек? Ведь это надо было придумать кому-то! Возьмите, например, парики…

Взять парики я не успел, потому что отворилась стеклянная дверь и вошел очередной клиент. Я его не видел, поскольку Кац, отложив бритву, воздел мое лицо к потолку, и я рассматривал неизвестно как попавшую сюда среди зимы муху, неспешно гулявшую по потолку с лепниной. Я только услышал глуховатый, с сипотцой голос:

– Соломончик, привет!

Не отпуская моего подбородка, Кац оглянулся и радостно заперхал:

– О-о, хе-хе-хе! Кого я вижу! Мосье Дзасохов! Сколько лет, сколько зим!

– Смотри, не забыл, оказывается, – удивился глухой голос.

– Чтоб я о вас так забыл, как я о вас помню! – весело сказал Кац.

– Намекаешь, дорогой мой Соломончик, что мы расстались, а должок за мной в сто рублей числится? – сказал человек за моей спиной.

Кац сделал изящное пассе бритвой по моей щеке – не то, что побрил, а прямо скрипичный ключ на моей щеке нарисовал, заметил со смешком:

– Это не просто должок, это почти волшебный долг. Когда вы у меня брали на пару дней деньги, они назывались тысячей рублей. После реформы получилось сто рублей. Еще немного, и они могут стать одним рублем, а это как рэз моя такса, и мы будем считать, что однажды я вас обслужил бесплатно. Человек сипло засмеялся:

– Ну мудрый Соломон! Ты же знаешь, что не в моих правилах заставлять людей работать забесплатно. Так что я долг принес…

Кац удивился так сильно, что отпустил мой подбородок. Я посмотрел в зеркало и увидел человека с сиплым голосом, которого Кац называл простенько, но со вкусом – мосье Дзасохов.

– Ну, вы слышали что-нибудь подобного? – сказал Кац. – Я как будто нашел этих денег. Хе! Когда бедняк радуется? Когда теряет, а потом находит!..

Дзасохов захохотал:

– Соломончик, брось прибедняться! У тебя в чулке наверняка припрятана тугая копейка – сыну на свадьбу, дочке на кооператив, молодым на обзаведенье…

– Вы не знаете мою любимую поговорку, – кротко сказал Кац.

– Какую?

– Считать чужие деньги – главное занятие дураков и бездельников. Вы не думаете, что это кто-то хорошо сказал? Дзасохов снова засмеялся:

– Соломончик, мое несчастье в том, что я только бездельник. Я же ведь не дурак, ты это знаешь. Кац ответил:

– Догадываюсь.

Дзасохов обнял Каца за плечи, со смехом проговорил:

– Соломончик, я же с тобой в хедере не учился! Я твоих поговорок не понимаю! Я ведь бывший осетинский князь!

– Мой покойный папа, рай его душе, говорил, что каждый кавказец, у которого есть два барана, – это уже князь. Кстати, вы намерены привести свою голову в порядок? Я чувствую, что последнюю пару лет вы стриглись у какого-то горного маэстро в очередь с овцами…

Дзасохов внимательно посмотрел на себя в зеркало. И я смотрел на него – тоже в зеркало. Да-а, тут для парикмахера был фронт работы! Наверное, мне в жизни не доводилось видеть более волосатого человека. С висков волосы тесно надвигались на небольшой лоб, густой чернотой выползали прямо из-под глаз, синей проволочной щетиной перли со щек, клубились в расстегнутом вороте рубашки. Из прически можно было сделать потрясающий женский шиньон. В общем, лицо, как в школьном учебнике – «волосатый человек Евтихиев».

Дзасохов мельком взглянул на меня, повернулся к Кацу!
[1] [2] [3] [4]