Глава 7. Характер человека – его судьба (1)
[1] [2] [3] [4]Глава 7
Характер человека – его судьба
Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший, лысый, очень прямой шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.
И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м…
Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства, солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина, горожане настороженно оглядывались – не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус, скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».
Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков – дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.
Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд:
– …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
– Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
– Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором…
– Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть…
– Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А если говорят, значит знают…
– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял…
– Тогда зачем святая церковь всех предостерегает – знакомство или дружбу не водить с тобой?
– Они мне мстят.
– Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь.
– Мне не в чем каяться – я делаю доброе.
– Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка…
– Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть…
– Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением – так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она – сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил – и совершилось чудо.
И звук ее необычен – напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук – все притихли.
И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов.
Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений – это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…
***
Я тебя понимаю, – сказал комиссар. – Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.
– Я знаю.
Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
– Тебе жалко его?
– Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах – могли быть товарищами.
– Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
– А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой:
– Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.
Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и это ужасно неправильно – не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он сделал, и за это многие годы проведет в неволе – с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
– Арестованный доставлен…
– Давайте, – кивнул комиссар.
Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.
– Свободны, – сказал комиссар конвою. – А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить…
– Вы в этом уверены? – с вызовом спросил Белаш.
– И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, – неожиданно резюмировал комиссар. -Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить…
Белаш опустил голову и сказал:
– В этом есть определенный резон. Что вас интересует?
– Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.
– Пожалуйста, – Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: – Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на площади Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова…
– Кто этот человек? Что вы можете о нем сказать?
– Я его никогда до этого не видел.
– И не поинтересовались у Креста, что это за птица такая?
– Поинтересовался. Но вы Креста не знаете: более хитрого и осторожного негодяя я в жизни не встречал.
– А что?
– Судя по тому, что этот мужик меня не опознал, он тоже обо мне ничего не знает. Крест сказал: все организовано так, что попасться мы не можем. Но не ровен час, так тебе лучше и не знать его – человек слаб духом, вдруг захочешь «мусорам» покаяться – да бог тебя побережет: захочешь, да не сможешь, сказать-то нечего… Тебе так лучше будет…
– Понятно, – сказал комиссар. – Значит, встретились вы…
– Ко мне подошел Крест и объяснил, что все готово – в квартире никого нет, человек с ключами ждет нас. Предупредил, чтобы я ни в коем случае не вступал с ним ни в какие разговоры. Я поднял воротник, надвинул поглубже козырек кепки и пошел в подворотню… Ну, этот догнал меня в подъезде.
– Почему вы велели ему подниматься на лифте, а сами пошли пешком? -спросил я.
– В подъезде было сумрачно, а в лифте ярко горела лампа – он мог меня рассмотреть, А кроме того, я подумал, что к тому времени, когда я поднимусь, он уже откроет замок. Так и получилось…
– Вы свет в квартире зажигали? – задал вопрос комиссар.
– Боже упаси! – с каким-то испугом сказал Белаш. – Да мне и не надо было – я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер…
– Как получилось, что вы забыли «фомку»? – спросил я.
– Мне надо было вынуть скрипку из футляра и переложить в заранее приготовленный под пальто мешок. Поэтому я положил ломик на кресло и не заметил в темноте, как он скатился за сиденье. А зажигать свет Крест напрочь запретил. Ну… медлить и искать его я опасался. Я просто притворил дверь шкафа и вышел из квартиры…
– Сколько времени заняла вся эта процедура? – поинтересовался комиссар.
– В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину, Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда еще оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту мешок со скрипкой, и он спросил меня еще -инструмент не перепутал? Я ничего не ответил, вылез из машины, Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все…
– Вот и все… – повторил комиссар и спросил: – Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?
– Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти, и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.
– Н-да, – покачал головой комиссар. – Обманул вас компаньон…
– То есть как обманул? – поднял голову Белаш.
– Хрюня умер около четырех лет назад.
– Умер? – повторил побелевшими губами Белаш. – Умер? Значит, меня преследовал призрак?
– Выходит, что так, – сказал я. – Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни – вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.
Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:
– И все эти страдания… все это… движение без цели, как… петух с отрубленной головой?
– Да, именно так, – сказал комиссар и почесал в затылке. – Вот и получилось у вас с Иконниковым, как в молитве: изъязвлен он был за грехи ваши и мучим за беззакония ваши.
[1] [2] [3] [4]