Глава 11. Вход в Лабиринт (1)
[1] [2] [3] [4]– Наверное, – пожал я плечами. – Если специальное расследование установит, что это не несчастный случай, а самоубийство, то меня при всех обстоятельствах отстранят от расследования этого дела…
– Но почему? – возмутилась Лаврова.
Я усмехнулся, однако, судя по лицу Лены, улыбка у меня получилась жалкая, растерянная.
– В таких случаях моя мать говорит: всем всего не расскажешь. И все-таки общественное мнение должно быть свято уверено в законности методов расследования. А у меня свидетель по делу кончает с собой.
– Не понимаю я этого, – упрямо сказала Лаврова. – Если проверка покажет абсолютную законность ваших действий…
– Чего тут не понимать? – перебил я. – По факту смерти Иконникова уже возбуждено уголовное дело, которое будет вести прокуратура и Особая инспекция. Даже если они установят, что между моими действиями и смертью Иконникова отсутствует причинная связь, то из соображений этических это дело лучше передать другому работнику. Злопыхателям рот не заткнешь, и найдется достаточно сволочей, которые начнут шептать по углам: вон чего вытворяют, человека до смерти затравили! Этим трудно пренебречь…
Лаврова встала – руки в боки, она, видимо, хотела меня разнести как следует, но зазвонил телефон. Я снял трубку.
– Стас? Это Зародов из дежурной части, – голос у него был какой-то извиняющийся, сочувствующий, что ли. Наверное, уже все знают.
– Слышу. Чего тебе? – сказал я нарочно грубо. Ну их к дьяволу! Сейчас начнут вздыхать, соболезновать, давать советы. «Я бы на твоем месте…» Советы давать и пиво после бани трескать – самое милое дело.
– Ты чего такой злой? – удивился Зародов. – Тут с вечерней почтой письмо тебе пришло, вот я и звякнул на всякий случай – ты же поздно сидишь обычно…
– Больше не буду, – пообещал я.
– Чего не будешь? – не понял Зародов.
– Сидеть не буду.
– Тебе виднее, – дипломатично ответил Зародов. – Так с письмом что? Подослать или завтра сам зайдешь?
– Пришли с рассыльным, будь другом…
Лаврова дождалась, пока я положу трубку, и спросила:
– Но ведь расследование установит, что вы действовали правильно, так ведь?
– Не обязательно, – покачал я головой.
– То есть как это?
– В лучшем случае установят, что моя вина в смерти Иконникова не доказана. А между недоказанной виной и доказанной невиновностью – большая разница.
– Не понимаю я все-таки, почему вы должны доказывать свою невиновность, – медленно сказала Лаврова.
– Не понимаете? А вот представьте себе, что Иконников оставил записку, в которой называет меня виновником своей смерти.
А это вполне может быть – мы расстались с ним очень плохо. И было это третьего дня…
_ Но это только голословное утверждение, ничем и нигде не подтвержденное. Вам не может быть отказано в доверии на почве такого вздора…
– И, надеюсь, не будет отказано. Но от дела отстранят. В нем появился душок…
В дверь постучали, вошел старшина из дежурной части, протянул мне конверт, козырнул и отправился восвояси. Письмо без обратного адреса -"Петровка, 38, инспектору МУРа Тихонову". Лаврова спросила:
– Будем собираться по домам?
– Одевайтесь, я тоже сейчас иду, – разорвал конверт и увидел, что в нем лежит листок бумаги и еще один конверт, мельком пробежал листок, от волнения ничего не понял. Руки тряслись, прыгали, буквы двоились перед глазами, и смысл, как в плохо наведенном объективе, расслаивался, смазывался, пропадал. И откуда-то издалека донесся ватный мятый голос Лавровой:
– Что с вами?!.
– Ничего, ничего, – я растирал ладонями враз озябшее лицо, пытаясь остановить бешеный грохот в висках, заставить его стихнуть, умолкнуть, оставить меня в покое.
Я получил письмо от мертвого уже человека.
"Сервантес в аналогичной ситуации написал: «Я не отрекусь от истины, даже если у меня нет сил ее защищать». У меня нет сил защищать истину, нет сил защищать себя, да и желания нет. Когда вы получите письмо, то вам уже будет известно, что болезнь «тэдиум витэ» необратима.
Не вздумайте только, что я ухожу из-за вас. Я ведь к «Страдивари» не имею никакого отношения. Просто я прожил глупую беспутную жизнь, израсходовал, истратил себя на какую-то ерунду, пустяки. Но люди вокруг меня составили о моей личности неправильное представление – одни думали обо мне лучше, а другие хуже, чем я есть на самом деле. И понять меня до конца смог только один, неизвестный мне человек, который использовал меня как щит во всей этой истории с кражей скрипки. Я не знаю его, но утверждаю, что это исключительно умный и плохой человек, если он сумел так все точно рассчитать. Одного он не смог предусмотреть – этого письма и «тэдиум витэ». Я старый, слабый и – чего скрывать – совсем немужественный человек. Болезнь зашла далеко, и мне легче умереть, чем вынести позор уголовного преследования.
Попрошу вас поклониться Левушке, извиниться за все мои глупости и сказать ему, что я умираю, почитая его как великого человека и музыкального гения, равного в истории Пьеру Гавинье.
И еще: попросите Левушку, если, конечно, захотите, пусть сыграет он вам Второй концерт Пуньяни. Мне это будет реквием, а для вас – колокола судьбы, и не услышать вы их не сможете, потому что я обманывал вас, когда говорил, что сыщик может быть восемнадцатым. Человек должен стремиться быть всегда первым, иначе вообще нет смысла жить. Я уже больше ни в чем не смогу быть первым. Прощайте.
Павел Иконников,
29 октября, 9 ч. 15 мин.".
Письмо было написано двенадцать часов назад, утром, когда Иконников уходил на работу, на встречу с голубым крайтом. А конверт внутри письма был тот самый, что держал в руках два дня назад Бабайцев – «Филоновой для П. П. Иконникова». Я раскрыл конверт и вытащил коротенькую записку: «П. П.! Все в порядке. Шарманка на месте. Сижу тихо, жду указаний».
Текст был написан длинными, плавными и все-таки неровными буквами -такие литеры получаются от писания левой рукой. Вот и все, что пришло мне с вечерней почтой.
Письмо оглушило меня. В сумраке сознания бродили какие-то неясные силуэты, звучали обрывки слов, мелькали стертые видения воспоминаний, все перемешалось, исковеркалось, разрушилось, исчезло.
Долго плавал я в пустоте вязкого бессмыслия, и тишина была заполнена тусклым желтым светом, горечью, стыдом, досадой, запахом старых чернил и жженого сургуча. Изнурительно дребезжало стекло фрамуги, еле ощутимо стелился аромат духов Лавровой, два конверта, два листа бумаги лежали передо мной на стопе, и я не мог оторвать от них взгляд, они гипнотизировали меня, давили, как пальцами, на глаза, вжимая их силой в череп, и тяжелая глухая боль тупо ухала в затылке.
Не знаю, сколько я сидел так, и когда заговорил, голос у меня был хриплый, дребезжащий, как стекло в заветренном окне:
– С нами ведет игру бандит. Исключительной силы и воли. Я с таким еще не встречался. Вы это понимаете?
– Я вам верю, – сказала Лаврова.
– Я должен его взять сам. Иначе… Ну, сами понимаете. Это вопрос моей чести.
Лаврова молча кивнула.
– И времени у меня совсем мало. Завтра меня уже вызовут з Особую инспекцию. Я должен успеть до приказа о моем отстранении.
– Что делать? – коротко спросила Лена.
Я посмотрел на нее, и мне ужасно захотелось сказать ей что-нибудь теплое, благодарное, но ничего не придумал, и обстановка не подходила, да и времени на все эти разговоры уже не было. Поэтому я только попросил:
– Позвоните домой и скажите, что сегодня задержитесь…
– Есть идеи? – спросила она совершенно спокойно, твердым голосом, будто ничего у нас тут и не происходило и не вели мы ни о чем разговоров.
– Да. Мне кажется, я нашел ключ поиска. Если это не совпадение, то я еще успею… Вам сейчас надо будет поехать на Главпочтамт…
Лаврова приехала около полуночи. Азарт погони уже охватил ее, следов долгого утомительного дня было незаметно – она выглядела свежей и веселой.
– Ну? – нетерпеливо спросил я.
– Все в норме. Отклонений от маршрута не наблюдается.
– Будем беспокоить начальство?
– А как же? – удивилась она. – У начальства нашего работа тоже ненормированная…
Я посмотрел на нее, усмехнулся:
– Если все это закончится пшиком, то на мою голову, помимо громов руководящих, еще обрушится и приличный позор…
– Что делать?-пожала она плечами. – В нашей работе присутствует всегда элемент риска.
– Значит, я звоню? – потоптался я последний раз у черты.
– Обязательно, – отрезала Лаврова путь к отступлению.
Я набрал семь цифр домашнего номера комиссара и, когда раздался первый гудок, я почувствовал себя, как мальчишка, только что выбивший стекло, а хозяева еще не выбежали во двор, но все видели, что это сделал я, и некуда убежать, пройдет несколько мгновений, и меня начнут долго, унизительно и больно драть за уши. Прозвучал еще один, второй, третий гудок…
– Наверное, его нет дома, – сказал я. Лаврова покачала головой, спокойно сказала:
– Держите, держите трубку. Он спит. Судя по его животику, он поздно ужинает и сразу ложится спать.
[1] [2] [3] [4]