Бегство (Ветка Палестины - 3) (3)

Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с драным локтем кашлянул, произнес тихо:

- Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему. Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие. А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич, инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...

Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем? - И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!

Петро Шимук вытянул из деревянного колечка на столе салфетку, вытер губы и - запел: "Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль...".

У Петра сильный драматический баритон, выпили за его здоровье, по такому случаю.

Дов произнес задумчиво: - Ничего нет лучше романсов на народные слова. Как сказано, а? Хотел бы в единое слово я слить...

- Это Генрих Гейне, - тихо сказал Саша.

- Романс этот з-замечательно исполнял Иван Семенович Козловский, подал голос Наум. Поднявшись на ноги, он вцепился в спинку стула. - Впервые услышал после войны, в сталинские годы, когда большевики боролись с космополитами. По радио пел Иван Семенович... Романс на слова Генриха Гейне тогда бы не допустили, схватили бы Гейне за жидовские штаны.

Петр Шимук сделал рукой предупредительный жест: "Саша, не спорь!" Саша принес свой обтерханный, с оторванным уголком, чемодан, открыл его и вынул толстый том Гейне в красной коленкоровой обложке, издания Академии наук, 1931 год. Протянул Науму.

- Как провез? - удивился Наум.

Дов тоже прочитал. Отдавая том, заглянул в приоткрытый чемодан Саши. Ух ты! Книги доверху. Полотенце, рубашка сменная, а все остальное... Редкие, видать, книжицы. Поэты на французском. "Одиссея" непонятно на каком языке, древнегреческом, наверное. Неведомый поэт на английском. Дов раскрыл, прочитал "Уолт Уитмен". Почмокал языком, пробасил уважительно: - Честно говоря, думал, что всех высоколобых в России порешили, оказывается, остались недобитки...

Все засмеялись, а Дов даже не улыбнулся. - О-ох, Сашенька, - сказал. Тут всем не сахар, а уж высоколобым!.. Боюсь, выйдет вам Израиль грыжей... Ну, так, други, спать!

Когда Сашу отвели в его комнату на третьем этаже, Дов сел на телефон и стал набирать номер за номером. Сквозь дрему Наум услышал, как он звонил своей бывшей жене.

- Пташка, тут прибыл парень. Зеленый. Говорит, ему тридцать два. Не врет ли для солидности? Выглядит пацаном. Узник Сиона. Завтра я его переброшу на Мертвое море, в Эйн-Геди... нет, наверх, в кибуц, где иностранцы на всем готовом. На две недели... Что ты? Нет, в Эйн-Геди лучше, у него авитаминоз лагерный. Тут ничего не нужно, только фрукты от пуза, да Мертвое море. Двигай с ним!.. На полдня тебе работы, не больше. Захвати магнитофончик. Пиши все, что расскажет. Не балаболка он... Ну, не мне тебя учить!.. Сломался маг? А маленький, тот, что у сына? Дурака не валяй, застенографируй. Все!.. Да, кошер у него, скажи там. Врач к нему придет... договорился со Шмуликом, ясно дело. Мне папку по готовности... Да, буду там тоже. В субботу. Заказал для себя в Эйн-Геди караван, тот, что внизу, прямо на море. Дети здоровы?.. Все! Положил трубку, пробасил вполголоса: - О-ох, и разнесчастная страна Россия! Как высоколобый, так за решеты или на высылку... А здесь что? Ох, не накаркать бы... выйдет ему Израиль грыжей.

Глава 3. МЕРТВОЕ МОРЕ

Ночь превратилась в бедлам. Хлопали двери соседних номеров, в которых жили западные туристы. Весь "лежачий небоскреб", как назвал Саша этот кибуцный отель, пришел в движение. Но, Бог мой, как не хотелось выбираться из-под накрахмаленных простыней, оживлявших в памяти почти забытое потустороннее слово блаженство. Поднялся Саша лишь тогда, когда в дверь постучали. Стучал пожилой немец, профессор из Марбурга, с которым Саша охотно общался, обсуждая шумерские былины о Гильгамеше.

Саша выглянул во дворик. Тьма кромешная. Теплынь. Глубоко вдохнул густой, маслянистый, пряный воздух. Хорошо как! Не сразу понял, отчего симпатичный ему профессор сыплет скороговоркой. "Это возмутительно! - кипел профессор. - Нас не предупредили о возможной опасности! И теперь мы за свои кровные марки..."

Саша увидел, пожар где-то. Всмотрелся в темноту, вертолет, - он еще трещал над головой, - сбросил на парашютах мощные осветительные ракеты, они медленно раскачивались над соседним холмом, окрашивая и холм, и небо огненно-белым праздничным огнем. Над ракетами-светильниками проглядывались во тьме струйки дыма, которые развеивал ветер.

- Ищут террористов! - прокричал профессор. - Сообщили, они прошли через границу Иордании... А если ворвутся сюда?! Надо что-то предпринять!

Саша зевнул сладко, еще раз поглядел на желтый с дымным хвостом огонь; он раскачивался все сильнее, искря и затухая. Сказал соседу:

- Красиво-то как! - И отправился спать. О Гильгамеше в лежачем небоскребе больше не говорили. Вообще ни о чем не говорили, только о террористах, которые то ли были, то ли не были. И на другой день продолжалось то же самое, и на следующий. В конце-концов, эти туристские страсти так надоели Саше, что он воспринял приезд Дова, как избавление.

Дов посадил Сашу в двухместную машину с открытым верхом и зарулил под гору, на самый берег, в кемп кибуца Эйн Геди, где, по обыкновению, останавливались израильтяне: он забронировал там на три дня старенький "караван" - вагончик без колес с кондиционером и горячей водой.

Когда тронулись в кемп, небо серело. Промчались не больше полутора километров, темень как обвалилась. Облака висели низко, на небе ни звездочки.

- Сегодня работать не будем, - сказал Дов, - Устал, как собака. Окунемся в море и спать.

Шли по асфальтовой дорожке в теплый мрак, - за спиной начался шум, рокот моторов, звенящие голоса. Саша оглянулся, - в ворота въезжали автобусы, из них выскакивали школьники.

Через минуту весь парк был плотно набит детьми, которые устраивались прямо на земле: натягивали брезентовые палатки, выгружали припасы, гремели огромными кастрюлями, поварешками. Саша постоял, слушая чьи-то строгие распоряжения и хохот школьников, затем догнал Дова, сказал смущенно, что в море еще не заходил, доктор прописал только бассейн: пятнадцать минут, ни минутой больше.

- А, так ты дисциплинированный?! - не без удивления отозвался Дов. Годится!

Саша грохнулся на скользком и липком настиле, прыгнул, вслед за Довом, в черную воду, поплыл, зафыркал. Дов крикнул вслед весело: - Парень, не увлекайся! Возьмут заложником!

Саша тут же вернулся: "Заложником я уже был..." Когда шли обратно, отмывшись под душем от непривычной жирной и соленой ванны, над кемпом гремел из автобусного репродуктора джаз. Саша постоял, отстукивая ногой полузабытый ритм. Девчушки танцевали рок. Сперва под джаз, затем под рекламные вопли. Самозабвенно изгибались девчушки; только одна из них остановилась, услышав, что музыка прекратилась. Остальным и дела нет.
[1] [2] [3] [4]