глава тридцатая. Азамат и Рустам
[1] [2] [3] [4]— Ребята!!! Кофе! Туалет! Телефон!..
— Да-да… — отзывается Азамат, — кофе — хорошо, брат девять часов за рулем…
Мы поднимаемся на крыльцо и входим. Счастливый сон длится: за деревянной стойкой бара, выполненной в народном стиле, в это время — 7 часов утра! — стоит невозмутимая девушка. Я падаю грудью на стойку:
— Деточка, умоляю: туалет и телефон!! Ваших рублей нет. Доллары возьмете?
И она отвечает:
— Дело поправимое… Тридцать баксов — карточка… — и сдачу с пятидесяти дает мне в каких-то здешних бумажках, которых я так добивалась на станции Гудайгай. — Поднимитесь на второй этаж, там, на площадке, автомат… Погодите! У вас кровь на лбу, — говорит она и дает мне салфетку…
Я взмываю на второй этаж, приникаю к телефону-автомату, набираю и набираю номер домашнего телефона… По закону жанра, он отключен, — видимо, вчера вечером опять возник Ревердатто, который отсюда кажется мне эдаким милашкой, семейным домовым…
Маше звонить? Она слабенькая… Костян и так ночами не спит со своими младенцами… Рома к утру забудет, что я звонила, Эльза Трофимовна вообще может не вспомнить — с кем говорит… Женя!
— Женя! — выдыхаю я, — когда ее сонный голос раздается в трубке. — Женя, слушай внимательно, я не могу долго: дозвонись до Бориса, скажи, что я жива… И в Калининград звони, — пусть отменят зал…
— Дина, где вы? — испуганно восклицает она.
Я честно отвечаю:
— Не знаю… — и, прикрыв ковшиком ладони трубку, бормочу, оглядываясь, давясь словами: — Меня сняли с поезда белорусы… Я бежала с чеченцами, они обещают довезти до вокзала… попытаюсь купить билет, скажи Борису, что жива, но в случае чего, — недописанный роман пусть не издает… И кто-то во мне отдельный, язвительный, кто никогда не помнит ни о какой страховке, в чем бы та ни выражалась… с немалым интересом слушает этот потрясающий текст из моих собственных уст…
— …сейчас пробираемся к Минску…
— Как к Минску?! — выкрикивает девочка в отчаянии. — Почему?! Зачем?! У вас же нет белорусской визы! Где вы, где?!
— Не знаю… — я рассматриваю в ближайшем окне сизый унылый пейзаж… — Тут поле… лес… и жутко холодно… Я обморожена и побита, как собака…
На площадке возник Азамат, пригласительно махнул рукой: — поехали?
Я повесила трубку и покорно спустилась за ним…
Они поменялись местами, Рустам немедленно заснул, откинув голову на спинку сиденья, и пока машина неслась, вертелась, визжала, скользила, резко тормозила, — он продолжал беспробудно спать с болтающейся, как пустой орех, головой…
Наконец вокруг стали появляться машины, гаражи, ангары… дома, трамвайные рельсы, ранние прохожие… Это нарастал по обеим сторонам дороги Минск, и еще минут через двадцать мы подъехали к железнодорожному вокзалу. Азамат вышел, достал мою сумку из машины, протянул руку… Благодарность заледеневшим комом стояла у меня в горле.
— Ну, теперь смотрите, не попадитесь ихним ментам…
— Ребята… — сказала я… — у меня нет слов… Я так признательна! Чем я могу отблагодарить вас?
— У нас… иногда бывают проблемы… в Москве с квартирой… — мягко и значительно проговорил он… Если позволите… ночь-другую туда-сюда… можно позвонить?
Я представила, что сказали бы на эту тему «наша хунта» — Шая и Эдмон. Впрочем, вся эта безумная ночь опрокидывала разом все инструкции всех сотрудников всех департаментов Бдительности. В следующее мгновение я поняла — чей телефон сейчас продиктую, и это станет моей местью за все бессонные ночи. И пусть эти лихие ребята до чего-нибудь договорятся с нашим тоскующим Ревердатто…
— Конечно, — сказала я, — запиши… — И мерзлыми губами помимо собственной воли почему-то продиктовала номер нашего телефона.
Те несколько десятков метров, которые — с сумкой, на каблуках — я шла к зданию вокзала под ленивыми взглядами замерзших милиционеров, а также те десять минут, в течение которых девушка в кассе выписывала мне сидячий билет на проходящий поезд Берлин-Москва, мой ангел-хранитель запомнит как суровую стражу, — я буквально плечами чувствовала, как отгонял он от меня взгляды и мысли встречных, как отклонял их намерения… Видела, как пошел на меня к окошку кассы милиционер и вдруг споткнулся о подвернувшегося ему под ноги пьяного… и в этот миг девушка спросила нетерпеливо: — Фамилия? — я торопливо назвала, и она быстро стала набирать… — поезд вот-вот должен был подойти к перрону… А там уж я мчалась к вагону, оскальзываясь на каблуках, взвалив на плечо проклятую сумку со всеми этими чугунными книгами, вспотев на морозе, как лошадь… И наконец, рухнув в кресло берлинского поезда, замерла, закрыла лицо ладонями… А когда открыла глаза, на меня участливо смотрела необъятная бабища в кресле напротив — грудастая, веселая, щекастая щедрая баба… Похлопывая себя по груди, она подмигнула мне и проговорила нараспев: «Гори хоть все селение, на мне мое имение…»
— О-о-споди, чего ты такая побитая, а? — спросила она… — Эт кто тебя так отделал?!
— Да, в машине… немного… — пробормотала я. — А что, сильно?
— На, любуйся, — сказала она с удовольствием, доставая из матерчатой кошелки круглое зеркальце. Я посмотрела: кровоточащая ссадина через весь лоб, ободранная щека, синяк на скуле. Шишку на затылке я чувствовала, когда пыталась откинуть голову на мягкую спинку сиденья. И судя по тому, что меня тошнило, кружилась голова и на обочине взгляда то слева, то справа вспыхивала цепочка мерцающих оранжевых огней, у меня вполне могло быть и сотрясение мозга… В соседнем купе громко разговаривали двое мужчин:
— Санька, вот когда я буду на третьем автохозяйстве, вот тогда я дома, а пока я не дома!
У окна сидел мужичок, наливал себе водочки из поллитровой бутылки «Гжелки», выпивал, крякал и благоговейно произносил:
— Христос по телу прошел!
Вскоре он заснул…
И я мгновенно заснула, прижимая к животу сумку со страшенными деньгами, которых сразу столько никто из сидящих со мной в купе людей в жизни не видел, и спала часа четыре, вздрагивая, озираясь налитыми кровью глазами и засыпая опять… Потом ожил и задрожал озябший мобильник, задребезжал вдохновенной «К Элизе», и я сказала мужу: «Потом… не могу…» — продиктовала вагон и время прибытия, и заснула уже по-настоящему крепко, и мне снился корабль, рассекающий снега Беловежской пущи, или как там он назывался, этот лес, и Овадья на мостике, завороженно смотрящий вдаль». «В монастырь… — говорил он штурману, — в Оптимальное пусто…»…
Проснувшись уже на подступах к Москве, часа полтора я с наслаждением слушала, как баба-соседка, та, что давала мне зеркальце, рассказывала мужичку у окна:
— А у нас председатель был… Говорили — блядун, а он просто добрый был. В деревне мужиков же совсем не осталось, так он баб очень жалел, добрый был… Ну и на него счетовод колхозный бумагу написал. Из ревности. Ну и посадили… Отсидел он пять лет, вышел… А недочет все ж таки был большой. Большой был на нем недочет, всю жизнь гляди платить… Так ты что думаешь: хуй он его выплатил: умер!»
…На перроне Белорусского вокзала стояли Слава и Борис, один задорный и как всегда, прибауточно-уголовный, другой — молчаливый и окаменелый.
— Ну, Ильи-и-нишна, ну, дае-ете! — приговаривал Слава и все крутил головой и хлопал варежками.
Борис сел в машине сзади и всю дорогу молчал.
Когда в первом часу ночи мы вошли, наконец, в квартиру, в коридоре он сжал мою голову обеими ладонями, разглядывая ссадины и синяки, и с силой, чуть ли не с ненавистью вытолкнул сквозь зубы:
— К чер-рто-вой ма-те-ри!.. К чертовой мате-ри!!!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение номер №7.897:
Интеллигентный, слегка игривый баритон:
— Господа, мне уже трижды антисемит угрожал… Вы охрану даете в таких случаях? Нет? Жалко… А на корабль у вас как записаться?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После новогодних праздников мы уехали в отпуск, домой.