глава тридцать девятая. Последний отпуск

глава тридцать девятая. Последний отпуск

…По перрону тель-авивского вокзала прогуливался красавец с орлиным, что называется, профилем, роскошными высокомерными бровями, огненным взором ярких и сумрачных зеленых глаз, с изумительного красноватого оттенка каштановой бородкой…

Все это великолепие водружено было на непрезентабельное тулово с низкой посадкой, плоским задом и какими-то неуверенными ногами — фигуру, вполне пригодную для заурядной мужской особи, но отнюдь не для этой царственной головы, которой не хватало лишь чалмы с изумрудом во лбу или королевской шляпы с плюмажем. Голова совершенно разоблачала невзрачное тело и даже обличала его, словно владелец этих кривоватых ног и сутулой спины украл где-то уникальный музейный экспонат.

Он сел с нами в один вагон, и когда проходил контролер, я мгновенно представила, как захваченный врасплох преступник снимает голову с плеч, прячет под мышку, но не тут-то было: из подмышки торчит гордый нос с гневно раздувающимися тонкими ноздрями и выразительно посверкивает зеленый глаз… И чуть ли не до Хайфы, куда мы ехали в гости к друзьям, я придумывала приключения украденной головы и очень этим развлекалась. Например, поняв, что ему от расплаты не уйти, вор прячет голову в мою сумку как раз тогда, когда я отлучаюсь в туалет, и убегает по проходу в тамбур — без головы, разумеется. Тут забавна реакция наших левантийских, ничему не удивляющихся обывателей. Возможно, кто-то кричит ему вслед — Мотек, что у тебя горит? — ну, как обычно они реагируют, если обстоятельства требуют пошевеливаться. Будет ли стрелять вспыльчивый и вооруженный пистолетом поселенец в резво бегущее туловище? Не решит ли он, что это бежит террорист, подбросивший свою начиненную взрывчаткой, голову (начинять удобно, много отверстий) в полный людьми вагон? Ну, и так далее…

Борис, когда я описывала все эти картинки, меланхолично заметил:

— Но ведь это нос майора Ковалева.

И я скисла.

К тому же я забыла дома книгу, пришлось всю дорогу листать газеты… В «Джерузалем пост» целый цветной разворот был отдан иерусалимским львам: оранжевый, с серебряными крыльями, лев. Лежащий, расписанный кубистским рисунком, черно-белый, с гордой гривой. Зеленый, как яблоко, грозно набычивший голову, лев. На площади в клумбе сидели два льва, хвостами друг к другу. Один красный, в белых яблоках, другой полосатый, как бурундук. Стоящий, ковровой выделки, расписной, как узбекский ляган. Не было только нашего, утреннего-золотого, улыбающегося, стерегущего главную улицу рынка Маханэ-Иегуда… Ах, жаль…

На соседней странице известный политолог комментировал «худну» — перемирие с арабами, слепленное на скорую руку, — предрекал, что долго оно не продлится, и до конца недели мы наверняка еще сотрясемся в каком-нибудь взрыве…

Все шло своим, уже накатанным, ходом:

Арабы взрывали евреев. Евреи расписывали львов…

Американцы давили с мирными переговорами. Евреи расписывали львов.

Европа лгала, изворачивалась, подмахивала своему насильнику, от которого лет пятьдесят уже рожала детей ислама. Зато евреи расписывали львов…

— Смотри! — сказал вдруг Борис и подвинул мне русскую газету.

Это была огромная, на разворот, статья известного журналиста о скандальных событиях в российском Синдикате. «Восхождение по карте» — и иллюстрация, коллаж: человечек карабкается вверх по отвесной гигантской игральной карте, изображающей марьяжного короля с лицом Джеки Чаплина. В жизни у нашего симпатичного Джеки никогда не было такого циничного лица… Мне было страшно жаль его…

Да: Синдикат пленных не брал… Организация старая, почтенная, с большой ветвистой биографией, в которой немало попадалось укромных уголков, темных тупиков, загаженных подворотен… — ему не привыкать было переживать скандалы. Крепкий фрегат, сработанный из цельных бревен, — ему приходилось пережидать и не такие шторма… Он плыл дальше в неохватном океане, забрасывая трал, вытягивая улов, лавируя меж берегами континентов и материков, огибая острова… все плыл и плыл по маршруту, разработанному каждый раз новым капитаном… И когда тот или иной матрос поднимал на судне бунт или крал шмат солонины из бочки, или просто сходил с ума от безбрежных, никем не учтенных пространств, — по приказу угрюмого капитана из Долины Призраков тело безумца, зашив в мешок, просто вываливали за борт…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На этот раз у начальства в Долине Призраков я была раскована и даже весела, причем, не изображая это веселье, а именно испытывая его в предвкушении свободы…

Более всего меня поразило, что Иммануэль ни словом не обмолвился о «наших монастырских новостях», словно никакой статьи в газете и не было, словно вся страна не обсуждала в радио — и теленовостях последний скандал в Синдикате. Он по-прежнему говорил о поисках новых путей и новых способах овладения массами восходящих…

— Да, я помню, что ты заканчиваешь каденцию, — энергично говорил Иммануэль, — но Синдикату понадобится твой опыт, твои советы и твои идеи!

Я улыбалась и отмалчивалась, твердо зная, что совсем скоро все эти люди станут призраками в моей жизни, а я, в свою очередь, превращусь в неуловимый призрак для их секретарш, вызванивающих меня по телефону…

— К кому бы ты посоветовала обратиться за новыми идеями? — спросил он меня, когда мы уже прощались в дверях его кабинета…

Я внимательно посмотрела в его глаза, ни на секунду не оставляющие беспокойный поиск чего-то, что безнадежно надеялся он увидеть и еще не увидел ни разу.

— Тут у вас в каком-то департаменте служит парень… — сказала я. — Фамилии не знаю, зовут Азария… Вот у него куча идей…

Иммануэль бросился к столу:

— Как? Азария? — он записал… — Не помню такого, но поищу обязательно.

Мы попрощались, и я рысцой выбежала на улицу — в солнце, в скорую свободу, свободу, свободу…

…и, главное, я наконец куплю у старого мошенника шляпу! О, моя шля-а-апа! — поется на мотив «О, база да-а-ан-ных!»… Она дожидалась меня три года! Она заслужила почет и уважение! Она удостоилась венчать мою крашеную гриву старой львицы, которая и сама достойна украсить любую иерусалимскую подворотню… И я не пожалею семидесяти — да, семидесяти и ни агорой меньше, — шкалей для своей шляпы!

Представляю, как вытаращатся глаза старого барыги, когда после жесточайшего торга я выложу цену до копейки — за все: за то, что дождался меня из обширной страны России, за то, что ни разу не был в отпуску, за то, что тридцать восемь лет не слезает со своего табурета, как Илья Муромец с печи, — в неизданном, да и вряд ли написанном романе Степана Державина. За то, что…

…У лотка со шляпами на высоком, знакомом мне табурете сидела пожилая, с застылым лицом, женщина. Вот те раз! Неужели старик все-таки дал себе поблажку и уехал куда-нибудь, посмотреть мир?

Я подошла — моя шляпа висела набекрень на том же крюке, дожидалась меня. Я сняла ее, примерила…

— Дай-ка зеркало…

Она молча подвинула знакомое мне круглое зеркало на ржавой ноге.

Эта шляпа нравилась мне по-прежнему. И я себе нравилась в ней… Куплю, куплю… Ну, пусть обогатится за мой счет…

…Все-таки меня раздражала эта неподвижная баба.

— Ну, как? — спросила я, разглядывая в зеркале довольно высокомерное лицо незнакомицы.

Она пожала плечами.

— У тебя неинтересно покупать, — заметила я.

— Не покупай, — отозвалась она…

— А где старик, он всегда тут сидел, толстый такой, разговорчивый… очень милый…

— Это мой муж, — сказала она, не меняясь в лице… — взорвался в четырнадцатом автобусе… Месяц, как шиву отсидели…

Я молчала. И она замолчала, равнодушно глядя, как роюсь я, будто слепая, в сумке, в поисках кошелька…

— Я… куплю… эту шляпу… — сдавленно проговорила я.

Она все молчала…

Я положила перед ней две бумажки — пятьдесят и двадцать шекелей, взяла шляпу и пошла…
[1] [2] [3]