глава тридцать девятая. Последний отпуск

— Подожди, — окликнула она, — ты слишком много дала. Я продаю ее за сорок…

Не оглядываясь, я махнула рукой, нахлобучила шляпу на голову и побрела вниз по улице… Но, поравнявшись с кафе, — тем самым, где три года назад пила кофе перед отъездом в Россию, — опустилась на плетеный стул и стала смотреть издалека на эту пожилую женщину, равнодушно застывшую на стариковском табурете… Минуты через две ко мне вышел официант — тот же паренек, только сейчас волосы у него не торчали сосульками, а лежали красивой темно каштановой волной… Повзрослел… Может, отслужил уже армию… Я сказала ему:

— Кофе двойной, покрепче… И коньяку плесни…

И он принес мне кофе…

Изнутри тихонько играла музыка. Я вспомнила: мне нравилось здесь именно то, что они не оглушали посетителей громом небесным, а баюкали хорошим джазом и блюзом или испанской гитарой…

Из мусорного бака на углу улицы выплеснулись сразу три кошки и помчались боковым скоком через дорогу… Все здесь было, как три года назад…

Я вдруг закашлялась — это бывает, у меня застарелая астма… Астма неизлечима, — как и все, впрочем, болезни нашего духа… Я кашляла, кашляла… сотрясаясь всем телом, пытаясь остановиться, зажимая рукою рот… Шляпа упала с моей трясущейся головы, ее подобрал официант и аккуратно положил на сиденье соседнего стула… Сначала он стоял рядом, терпеливо пережидая мучительный взрыв, которым я выкашливала из себя все эти три года, потом сел рядом…

— Гевэрет… — наконец проговорил он тихо… — Не надо так страшно плакать, гевэрет…

Протянул руку и погладил меня по голове…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл zobtoi lev

«…и слышу уже гораздо лучше… и если приноровиться, то дня за три можно привыкнуть — и я привыкла! — стучать по клавиатуре компа пальцем левой, почти не пострадавшей руки… И в общем, конечно, надо сосредоточиться и почувствовать себя рожденной в рубашке… Хотя день, проведенный в приемном покое «Адассы», даже если тебе фантастически повезло и, попав в очередную нашу мясорубку, ты отделалась не слишком развороченной рукой и разбитой о бордюр физиономией, может кого угодно вышибить из колеи…

Сейчас я подумала о своем ангеле-хранителе и вдруг представила себе все это Небесное ведомство эдаким Синдикатом, со своими департаментами, своими перекличками, командировочным фондом… Представила себе моего: невысокого ростом, не слишком щепетильного, не слишком нравственного штукаря, обладающего, однако, отменным чувством юмора, и шустрого — ой, какого шустрого! Уж он крутился вокруг собственного пупа, уж он юлил и ползал, выгораживая меня, дубину стоеросовую, вымаливая мне пощады, — всем надоел! А за ради чего, спрашивается? Личная симпатия? Верится с трудом. Личная выгода? Со мною дай Бог от штрафов отбиться. Служебное рвение? Судя по тому, как представляла я себе эту рожу, — черта с два. А думаю — страсть, любопытство к этому земному копошению, невозможность отлучиться, отвести взгляд, прикованный к поворотам этого грошового комикса — моей, какой-никакой, жизни. Ведь случись со мной то, что запросто — и не раз! — могло бы случиться, — и прости-прощай его командировка. Отзовут, как пить дать, отзовут назад, а можно и под сокращение штата попасть — в Небесном Синдикате порядки железные. Вот он и крутился, задыхался, мчался в ихний департамент Кадровой политики, лично просил, лично — в ножки: «синяки — пусть, кишки протрясти, как макароны в сите, болезни-простуды-астма-мигрени — ладно… руки-ноги переломать, морду наперекосяк — за милую душу!.. Но пусть еще дышит, пусть телепается — пощадите, пощадите! — пусть пощелкает еще клювом-то, что-нибудь еще накропает!»

…Все-таки у нас на Маханэ-Иегуда, на знаменитом иерусалимском рынке Маханэ-Иегуда, как в лесу, — надо знать полянки, заветные грибные места, пригорки и ручейки. Например, сухофрукты я всегда покупаю на углу крытого ряда и боковой улицы с хозяйственными магазинами. Лавку сухофруктов держит молодой грузинский еврей, а помогает ему сын, очень славный мальчик, вежливый, услужливый, милый. У них необыкновенно сладкие и сочные финики, а финики — это вещь деликатная, пересушить их ничего не стоит, и тогда — пиши пропало, кожица становится, как жесть… И курага, сушеный урюк, и засахаренный диковинный, ритуальный наш фрукте парфюмерным запахом и мятно-пряным вкусом… — этрог, на который, оказывается, не только молятся, но и едят его… И главное, если купишь у них на приличную сумму, они еще добавляют тебе грамм двести каких-нибудь сластей в подарок. Боря называет это — «приз за растрату»… Но в тот день я была на рынке одна и, в общем, оказалась там случайно: пробегала по делам, а я не могу не зайти на рынок, если подворачивается случай.

Словом, купив маслин в открытом ряду, я как раз ступила с тротуара, чтобы повернуть в боковую улицу к моим грузинам, купить Еве ее любимые финики, которые она готова есть по…

…и, взорванная магнием вспышки гигантского фотоаппарата, осталась лежать щекой на асфальте…

Тела у меня больше не было — только щека и огромный глаз, мимо которого в абсолютной тишине текла река крови куда-то вниз, унося в решетку сточной канавы окурки, бумажные пакеты, очки, младенческий сандалик, косточки от маслин… Напротив моей щеки и глаза бесшумно бегало множество солдат, санитаров, религиозных евреев в черном… и когда они подоспели с носилками — поднимать мою щеку и непомерный, все в себя вобравший глаз, — в тот момент, когда они окружили вот это — то, что от меня осталось лежать на асфальте, — мой глаз в просвете под локтем наклонившегося санитара-эфиопа вдруг ясно увидел улыбающегося золотого льва.

Наш золотой утренний лев сидел на углу Агриппас, сторожа врата улицы с именем последнего еврейского царя; подножие его омывала река крови, сбегающей вниз и — в ватной тишине — звенящей в моих висках, в моем постепенно возникающем, вырастающем, восстающем на мне теле, словно оно, мое тело, собиралось, слепливалось из разорванной плоти тех, кто еще минуты назад бродил здесь между рядами, пробуя маслины, балагуря, торгуясь, склоняясь к коляске и поправляя сандалий на ножке дочери…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Погоди, я сам тебе размешаю… Господи, на тебя страшно смотреть… Сахару достаточно?

— Почему это страшно? У меня вполне целая, хоть и подержанная, левая половина лица, — надменно проговорила я…

Мы с моим преемником встретились в Доме Тих о , и чуть ли не за тем же столиком, за которым три года назад сидели с моим предшественником. Мы с ним были знакомы давно, даже приятельствовали, и я радовалась, что мои ребята переходят в руки не чужого человека… Цепочка вилась, вилась, мельница крутилась, Синдикат менял часовых… И ничто не могло нарушить этой смены времен…

Мой преемник нервничал, как и я когда-то. «Ты мне все расскажешь и объяснишь? — тревожно спрашивал он, заглядывая в левый мой, не заклеенный пластырем глаз. — Ты введешь в курс дела?» Я отвечала — что конечно, конечно, все объясню, введу, погружу и окружу, что российская жизнь постигается постепенно, и все устаканится, и все будет хорошо.

Бесполезно было говорить иное. Что я могла сказать? Что скоро наберет обороты и закрутит его безумной центрифугой круговерть без выходных, без вдоха, без рассвета и заката? Он бы не понял. И не поверил.

— Главное, — сказала я, — наш департамент. Запиши: Костян. Национальное достояние. Ангел в джинсах — мастеровой, ломовой, бессонный, заботливый и надежный, как папа. На нем держится весь Синдикат. Его оберегать. Не давать остальным департаментам садиться верхом. Следить, чтобы днем хоть что-то перекусил. Он не жалуется — он никогда не жалуется, — но я подозреваю, что у него гастрит. Делай семинары по выходным, чтобы выписать на него командировочные — он стоит всех синдиков вместе взятых, но не получает и десятой доли их зарплаты. Доверься ему. Когда будет особенно хреново, — упади ему на руки, он вынесет через все пожары и наводнения.

Дальше — Маша, секретарь. Хорошая девочка. Очень обязательна, всегда нервничает, что не все подготовила и не так сделала. От напряжения — хамит. К тому же она плохо воспитана, несдержанна и нервна… Принимай на себя вину за все ее грубости. Извиняйся перед всеми обиженными ею и обещай им, что всыплешь ей по первое число. Доверься ей. Отдай ей ключ от сейфа со всеми деньгами. Поручи писать все бумаги, все отчеты… Она не подведет и все сосчитает. Раз в месяц, когда она особенно бледно выглядит и круги под глазами, — отпускай ее отлежаться — у нее тяжелые месячные, а тебе она не скажет.

Дальше: Женя, повелительница электронных глубин, создатель сайта Синдиката, хозяйка Базы данных. Доверься ей, тем более что довериться придется, — все равно никто, кроме нее, не войдет в эту пещеру разбойников… Не грозись выбросить все аквариумы, даже когда тебе очень хочется это сделать, и подкармливай мальков — им тоже есть охота.

Галина Шмак, ответственный секретарь нашей газеты. Не пугайся. Газета — дело наживное, выходит сама собой, и даже если там перепутают кого-то с кем-то, и этот кто-то станет писать жалобы, грозиться судом или поджогом, — не робей: ни черта не произойдет, небо не обвалится на землю, а все сто восемьдесят семь организаций ни на секунду не остановят свой бег… Доверься Галине раз и навсегда, и по возможности вообще не заглядывай в эту чертову газету…

Эльза Трофимовна, мониторинг прессы. Блистательно делает свою работу, каждое утро ты найдешь на своем столе нужные вырезки по нашей теме, а каждую неделю — прочтешь грамотнейший обзор российской прессы. Не пытайся постичь ход ее мыслей — просто доверься ей. Но если хочешь остаться в здравом уме — никогда не поручай ей ни-че-го…

И наконец, Рома Жмудяк… Ты Гройса когда-нибудь видел?

— Что-то… слышал, вроде… или по телевизору… А что? А кто это?

— Честно говоря, не знаю… Но Рома — его жена… Заставить ее работать невозможно, смирись с этим раз и навсегда. Не кипятись, не качай права, не пытайся указать ей ее место. Никто не сможет точно определить — где оно. Доверься ей, она человек осведомленный во многом. Советуйся и соизмеряй силу удара, если хочешь врезать кому-то по яйцам…

Ну и, наконец, запомни имя: Клещатик. Ной Рувимович Клещатик.

— А кто это? Звучит колоритно.

— Ты пока просто запомни: фигура трагическая, падший ангел. Мечтал стать новым Моисеем, Абарбанелем, а стал генеральным подрядчиком Синдиката. И за это все человечество будет платить ему дань до скончания веков… Ну, оглядишься, словом…

Я взглянула на часы, подозвала официанта… Мой преемник попытался вытащить бумажник, но я остановила его:

— Это моя последняя зарплата, — сказала я скромно, — но зато уж — зарплата синдика!.. Лучше помоги мне открыть кошелек и отсчитать деньги… Одной рукой несподручно…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вы, конечно, можете ехать… — сказала дочь за завтраком, — а я остаюсь.
[1] [2] [3]