глава сороковая, последняя…
[1] [2] [3]И мгновенно на бескрайнем поле передо мной закувыркались, выстраиваясь в картинки, персонажи гигантского космического комикса: служители, наемники и обслуга Синдиката; могущественный гордый Норувим с ктубой своего предка, Клара Тихонькая и Савва Белужный с необходимой всем Катастрофой, Эсфирь Диамант с душевным словом… клуб Фиры Будкиной в полном составе, Галина Шмак с двумя рулонами в обеих руках: версткой очередного номера газеты и обоями в деликатный цветочек… Ревердатго, с лицом сокрытым в тумане своей смертной тоски, и Марина с Пушкиным, похожим на официанта из армянского ресторана, и блаженный старец Авадий, причисленный к лику святых, в потертой куртке швейной фабрики города Ришон ле-Циона; тут было иудействующее племя из провинции Гудрон, и отряд снежных людей с Тянь-Шаньского перевала… — я не успевала заглядывать в лица, узнавать, ахать, кивать, приветствовать… — там были все, все, все, кто хоть раз звонил мне за эти три года, кого мельком и неосознанно я видела в толпе, — все статисты, уплывающие на эскалаторах моего метрополитена, все пассажиры раздолбанных моих поездов… Они выкрикивали в прозрачные пузыри у рта какие-то слова бесшумными голосами и двигались в затылочек, пристраиваясь в хвост небывалой доселе очереди…
Бесконечная вереница моего народа, моего вселенского народа выстраивалась и восходила по широкому, как мост, трапу на гигантский корабль, в едином, — без конца и без края, — трагическом комиксе…
И впереди были трое: папа, с отдельно упакованными в пакет ножками, мой канадский покойник-однофамилец с размолоченной в кровь блаженно-пьяной рожей, и последний еврейский ребенок в ночи, ангел с сияющими кудрями…
А за ними перли все десять потерянных колен, восстановленные нашими департаментами не за страх, а на совесть, подобранные один к одному, — дети, старики и старухи, идиоты и гении, проходимцы и праведники, пламенные борцы и вороватые пьяницы, бомжи, академики, плясуны, слесаря… — все, забывшие, кем они были и не подозревающие — кем станут…
И царственная стая цветных иерусалимских львов сопровождала эту неисчислимую рать… Вел их огненный ангел-пироман, поджигающий мир в отместку за все его подлости и безумства, в назидание народам и странам.
И я, блудница забытая, безропотно пристроилась в хвост этой великой очереди.
Легко и дружно мы поднимались по трапу на гигантский корабль, увозящий нас через Эгейское и Мраморное моря к Земле Обетованной, мы восходили в край, обещанный абстрактным Богом из вечно недостижимого будущего — своему безумному жестоковыйному народу, своему забывшему, растерявшему обетование народу, играющему с огнем во все времена…
Мы восходили в Иерусалим, лежащий на водах текущих и на водах застывших, мы вплывали в Иерусалим — в Венецию Бога, — по каменным каналам которой текла и текла жертвенная кровь, омывая подножия золотых львов, стерегущих неумолчный ее, звенящий прибой…
…Очнулась я на диване в своем кабинете, со звенящей головой, в расстегнутой блузке и с Машиным, пропитанным нашатырным спиртом, платочком на лице.
— Так. В чем дело? — строго спросила я, садясь и ловя пуговку блузки еще бесплотными пальцами левой руки.
— Вы грохнулись в обморок, — доложил Костян. — Маша услышала какой-то шум, вбежала, а вы лежите головой на клавиатуре…
— Дураки, — сказала я сурово, — это обычная медитация…
Они все стояли вокруг меня, растерянные и Испуганные. У Маши в руках была какая-то папка. Я улыбнулась:
— Ну-ну, спокойно, я еще жива… Маша, что это у тебя?
— Рукопись, — сказала она… — от Кручинера, наложенным платежом, вот: «Мое высокое Слово»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Той же ночью мы покидали Россию.
— Э-х, Ильинишна, — приговаривал Слава, подтаскивая чемодан к багажнику, — хоть обниму вас по случаю, на прощание-то… С такой бабой три года ездил, и кто поверит — чисто евнух!
В последний раз мы промчались свободной Якиманкой, вылетели на мост, оставили по левую руку празднично подсвеченный Кремль…
— Постойте! — воскликнула я, — заглянем на минуту в Синдикат!..
— Аты не наелась ли, по уши?.. — недовольно заметил Борис…
— Я забыла вычистить компьютер от разного мусора. Неудобно… Там с «рабочего стола» надо выкинуть несколько папок… Да это секундное дело, мы успеем.
— Как скажете, Ильинишна…
Слава остановил машину на углу у «Гастронома».
Я вышла и торопливо приблизилась к воротам детского садика. В полной тьме горело только окно охранника на первом этаже. В нем маячила голова Эдмона, — выходит, дежурил сегодня он. Я нажала кнопку звонка.
— Кто это? — спросил он грозным окриком ночного стража.
— Эдмон, это я… — торопливо ответила я в микрофон на иврите, полагая, что в темноте он мог меня не узнать. — Мне нужно к себе на минуту…
— Я не могу пустить тебя, — сказал он, помолчав…
— Ты что, спятил? — осведомилась я, закипая от бешенства.
— Это приказ Шаи… Каденция вашей коллегии сегодня окончена… Мало ли… В случае чего…
— До двенадцати осталось два часа! — отчеканила я. — И эти два часа — я еще синдик!
Эдмон молчал, видимо, колебался… Он всегда пасовал перед непреложной логикой факта.
— Да, ты права… — наконец сказал он, — до двенадцати ты еще синдик…
Я пробежала пустыми коридорами детского садика, поднялась на второй этаж, вошла в свой кабинет, уселась за стол… Глухая ночная тишина объяла меня, заложила уши, повязала немотой…
Завтра утром сюда, в мой… в свой кабинет должен впервые войти новый глава департамента Фенечек-Тусовок. Он должен открыть чистую страницу деятельности Синдиката в России.
Я включила компьютер, мысленно облачилась в броню, передо мной всплыло поле экрана со знакомой ратью призраков, — и бросилась на их уничтожение.
Первым делом я выкинула все виртуальные конгрессы Гройса, все немыслимые проекты, все миражи, все дурманящие зазывки, все алчные притязания, все наглые требования и корыстные надежды…
Я уничтожала призраков, три года грызущих мой мозг, сосущих душу, выпивающих силу… Я сражалась в ночи, как библейский Иаков, избавляя моего беззащитного пока товарища от этого муторного наследства. А там уж — пусть набирается мужества, пусть борется сам, пусть противостоит, обороняется, выдвигает встречную свою рать…
Наконец я споткнулась, — как Иаков, с поврежденной жилой: на экране осталась одна единственная папка. Называлась она azarya и хранила десятки писем, адресованных мне, лично мне.
Их необходимо было уничтожить.
Но я медлила, не решаясь направить стрелу и спустить ее с тетивы.
Наугад открыла одно из писем, полученное с полгода назад. Было оно спокойным по тону, даже элегичным:
«…С годами жизнь отнимает у человека главное — предвкушение. Предвкушение любви, предвкушение богатства, предвкушение удачи, предвкушение славы… Она отнимает тот счастливый озноб, пугливое сердцебиение, мучительно-сладкое преодоление мига, часа, дня — на пути к предвкушаемому… Нет, Господь милосерден, у человека и в старости могут быть свои подарки. Он и в старости может быть счастлив, богат, удачлив… И ему дается, дается с годами многое из того, о чем он мечтал… Господь отнимает только одно… И если ты спросишь меня — что есть молодость, я отвечу тебе: сладостное и безбрежное предвкушение…»
Слышно было, как от «Гастронома» просигналил Слава… я сидела здесь уже двадцать минут. Надо было спешить, а я все медлила, глядя в экран…
За три года у меня накопилось около сотни страниц его страстных, сумбурных, скорбных, гневливых, желчных и нежных писем… Такие разные, все они пронзительно длились на одинокой ноте, перекрывающей гомон будничных звуков и голосов…
И меня озарило: торопясь, я стала открывать его письма одно за другим, по датам, за все эти годы, — открывала их, открывала и вытягивала в один файл, в один длинный свиток, похожий на те пергаментные свитки из шкур не родившихся телят, что по-прежнему, как и тысячи лет назад, распяливают и дубят, и высушивают, и вычищают круглыми ножами, и выглаживают, и выбеливают мои упрямые соплеменники, чтобы затем вписать в них кристально твердой рукою святые пророчества, послания в будущее — неизвестное, всегда неблагодарное будущее, которое все-таки помнит и передает эти жестокие пророчества дальше, не меняя ни буквы, выводя их на нежной телячьей коже кристально твердой рукой…
Кристально твердой рукой я вытянула все его письма в одно, отформатировала страницы, набрала на титуле:
«Послание Азарии, год — 5764»…
Вывела на экран…
Оставила компьютер включенным…
Бросила в аквариум щепотку сухого корма для мальков.