Девять десятых судьбы (9)

Недалеко от Невского он встретил двух матросов, тащивших под руки пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча и отталкивая их.

- Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на это я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!

Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сторону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь, бессильно мотая головой, и упала на тротуар.

- Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать рукавом бушлат.

- А ну ее к.., - сказал другой.

Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого себя, повернулся и быстро побежал назад.

Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась, подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.

Шахов посадил ее.

- Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.

И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к свету, вдруг показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под фонарем офицера".

С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать и отряхнуть затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.

- Где вы живете?

- А что?.. Ты ко мне?.. Милый.

- Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем. Скажи адрес.

...............

Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал женщину.

Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым верхом пролетки качалось небо.

И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины, женщину, с которой он ехал вот точно также, слушая цоканье извозчика, придерживая ее за талию напряженной рукой.

И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только тушует иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по глазам, трогать виски, в которых тесно и быстро, как муха о стекло, бьется пульс.

- "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у меня"...

- Милый, - пробормотала женщина.

Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.

- "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто теперь будет искать? Нет, кончено, кончено"...

- Здесь, что ли?

Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать из пролетки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и через несколько минут вернулся обратно.

Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с извозчиком, расспрашивая его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на чувство легкости, свежести и пустоты, которое охватывает человека, только-что оправившегося от смертельной болезни.

В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого встречал раз или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора, отворил двери своей комнаты.

- В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он, нажимая ручку.

Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по стене в поисках выключателя; наконец, нащупал выключатель и повернул стерженек.

В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько шагов и бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то и закрывая дрожащее лицо руками.

Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана, стоял Кривенко.

У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне, во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.

VII

На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней, ни позвякивания шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни песни татарина у дверей.

Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых простреленных стен казармы.

Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже шагов прохожих, которые гулко (он это знал) отдаются в глухих переулках, и развлекают тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шагами.

Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро ждал суда над собой, которого должны были судить те, кому он охотно подарил бы свою жизнь и свое оружие, мог легко обойтись без этого печального развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые никому не нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме, смотреть в окно, разглядывать свои руки.

Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене гвоздь, который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он может думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.

Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он наткнулся на узкую дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене, еще тянулся за своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в Сельгилеве, когда неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное милое лицо и прижимал к своему лицу маленькие белые руки.

И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы всю остальную жизнь, никогда не повторится больше.

Так, именно так он должен умереть! Не в Мокотовской тюрьме, не на кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда, не от руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине человека, который был ему другом и не мог поступить иначе.

Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером в руках:

- Подними руки.

- Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?

- Подними руки.

Он служил в армии, этот человек, он знает, где в солдатской шинели могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на котором написано только десять строк и который равен смертному приговору, плавно опускается на пол...

В казарме сто шагов в длину и не меньше, чем пятьдесят шагов в ширину; стены ее исчерчены углем, и попадаются очень занимательные рисунки.

К чему думать о том, что заставляет стискивать зубы и сжимать виски, можно рассматривать рисунки и рисовать самому куском штукатурки или царапать пряжкой, можно сочинять стихи, произносить речи, - можно, наконец, бежать.

- Бежать? - повторил он про себя и подошел к окну.

Он мог бы бежать: стоит только спуститься вниз по водосточной трубе или попасть на крышу соседнего дома.

Но он не убежит: тот, кто запер двери за ним, знает, что он не убежит; некуда бежать от самого себя, от мысли, что повсюду нужно будет рассчитаться за чужую жизнь, повсюду рука найдет рукоятку револьвера.

Некуда бежать, - потому что нечего делать с собою человеку, который с ядром на ноге прошел два круга своей жизни и, как бумеранг, ударившись в цель, в третий раз возвратился на то же самое место.

Нет, никуда не уйти от этих простреленных стен и высокого черного потолка и одиночества и последней пустоты, до которой только может быть выпотрошен человек...

Щелканье ключа в замке, скрип двери заставили его оборотиться; он отошел от окна.

Человек в треухе, в пальто, наброшенном на плечи, держал в руке тусклую керосиновую лампу с жестяным кругом.

Шахов разглядел знакомое лицо, но не сказал ни слова. Кривенко, хмуро топорща усы, поставил лампу на пол, возвратился обратно и просунул голову в двери.

- Идите!

И новый человек - небольшого роста, в меховой шапочке, в шубе, высокий воротник ее закрывал лицо, - вошел в казарму.

- Ну, ладно. Вы тут... поговорите, что нужно, - глядя в сторону сердито сказал Кривенко, - а я там обожду, в коридоре.

Высокий воротник распахнулся, и Шахов увидел бледное и милое, то самое ночное и милое лицо.

На нем видны были слезы, и это сразу пробудило в Шахове такое чувство близости и любви к ней и жалости к самому себе, что и он чуть было не заплакал.

Он молча подошел к ней, взял за руки и несколько раз поцеловал в глаза и губы.

- Вот видите, как я плохо встречаю вас, Галя. Здесь даже сидеть не на чем! И холодно. Вы простудитесь здесь, - говорил он, стараясь улыбнуться и снова застегивая на ней шубу.

Она, не отвечая, обняла его, и он у себя на щеке почувствовал слезы.

- Вот не думал, что вы можете плакать. Галя, милый прапорщик, разве прапорщикам полагается плакать? Они - самые хладнокровные люди на свете.

Она достала платок, вытерла лицо.

- Я пришла не для того, чтобы плакать и вас расстраивать, - сказала она тем сухим и мужественным голосом, который когда-то поразил Шахова, я пришла для того, чтобы... Подойдите к двери, прислушайтесь, никого нет?

Шахов послушно подошел к двери, прислушался.
[1] [2] [3] [4]