Девять десятых судьбы (9)

[1] [2] [3] [4]

Шахов, не отвечая, отвернулся к стене и точно так же, как Главецкий тогда, возле трактира, на углу Болотной (он это тут же вспомнил с болезненной ясностью) принялся тащить из бокового кармана шинели бумаги, которые он давеча пересматривал у себя в номере.

- Что это у вас... электричества нет, что ли?

- Н-нет, - нерешительно ответил Главецкий, с жадностью глядя за каждым движением руки, держащей бумаги, - не то, что вообще нет, а у меня... Никак починить не могут, приходится керосин жечь.

Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки, отодвинул в сторону грязную посуду и неторопливо положил бумаги.

Главецкий осторожно присел к столу; лампа освещала его наклоненную голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.

Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он переложил револьвер в карман шинели; барабан щелкнул и этот короткий стук вдруг взметнул Главецкого с его места.

- Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом, оглядываясь на дверь и приседая.

- Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это я... Озноб! Зубами!

- Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий. - Да, да. Тут действительно не... тепло.

Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в светлом кругу от лампы.

- Доношу, что, по назначении меня начальником сводного красногвардейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий, - мною был получен приказ занять позицию...

Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.

- В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед, читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.

Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением выбросил руку с револьвером вперед.

- Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторону; он дрожал, все лицо его дергалось.

- Нет же. Не... Нет же...

Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к лицу револьвер.

- Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по стене, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.

Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил барабан и нажал снова; курок коротко стукнул, - а Главецкий все приподнимался, дергая головой и защищаясь руками.

Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов отступил назад и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.

Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько минут неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и четко стучало у него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.

И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматическими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из заднего кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении, рядом с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая, которую показывал ему на углу Болотной Главецкий.

Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заметил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал верхний крючок на шинели, крючок болтался на ниточке.

С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.

Приподнимаясь на носках и почему-то стараясь делать небольшие шаги, он направился к двери и вдруг бросился назад: где-то неподалеку ленивый женский голос, четко выделяя каждое слово, напевал знакомую песенку:

- Раньше был он просто конторщик Володя...

Он, пятясь, протянув назад себя руки и все еще делая коротенькие шаги, отыскал стол и, резко обернувшись, потушил лампу. Синеватый свет фонаря полосами ложился на пол, и в этом свете видно было скорченное тело, как-будто покрытое мутной, беловатой простыней, сглаживающей его очертания. И только с неподвижной четкостью выглядывал из-под этой простыни кусок зеленоватой, острой, судорожно вытянутой руки.

- А теперь он прапорщик...

Передвигаясь ощупью по стене, Шахов приблизился к двери, откинул крючок и вытянулся тут же в тени, стараясь тянуться все выше и выше, поднимаясь на носки, крепко прижимая к телу вздрагивающие руки.

И теперь только он сообразил, что нужно было встать не здесь, а с другой стороны двери, нужно, чтобы когда этот человек, который поет там, в коридоре, чтобы, когда он войдет, дверь, распахнувшись, закрыла его, Шахова.

Но было уже поздно: голос все приближался, становился все громче и громче, шаги отдавались все ближе, уже здесь в чуланчике слышно было, как кто-то шарит руками и подходит к двери и по двери шарит руками...

- Нужно тянуться, выше, выше тянуться, нужно крепко прижимать руки, нужно...

- А теперь он прапорщик, ваше благородие.

- Это она... та... та женщина!

Приподнимая ногу и не решаясь опустить ее (такой упругой она ему казалась), Шахов сделал наконец один шаг за спиной женщины и вдруг неслышно и легко выскользнул из комнаты.

Уже в коридоре он услышал ленивый голос:

- Раньше был он дворник, звали Ипатом,

А теперь его зовут нашим депутатом!

VI

"Только бы мост, мост перейти, а там никто... А там никого нет, уйду, уйду, не заметят. Нет, не бежать, итти спокойно как-будто просто так иду, как-будто ничего не случилось"...

На Конногвардейском он остановился и долго закуривал, защищая ладонью дрожащий огонек спички.

Вокруг было пусто; по замерзшему помету прыгали похудевшие воробьи; ворон, потерявший, должно быть, подругу, ковылял по боковой дорожке бульвара, засыпанной почерневшими листьями.

Шахов швырнул в него сухой веткой, он сурово оглянулся и, растопырив крыло, пошел прочь.

Блуждая по сторонам глазами и растерянно потирая лоб, Шахов сделал еще несколько шагов и снова остановился. Какой-то солдат, с мешком в одной руки и винтовкой в другой, прошел мимо него, где-то гулко выстрелили, гнусавая женщина окликнула его раз, другой, третий, - а он все стоял неподвижно, как человек, внезапно забывший все: и откуда пришел, и куда идет, и как зовут, и для чего он стоит здесь, на бульваре, поглаживая лоб рукой и блуждая растерянными глазами.

Он очнулся, наконец, от мучительной боли в висках: все лицо его ломило, правый глаз был как бы вставлен в раскаленную круглую рамку.

"Невралгия, что ли?", - смутно подумал он и, покачиваясь, пошел дальше.

Теперь только он заметил, что руки у него запачканы сажей и обожжены, - и это вдруг огорчило его чрезвычайно.

- Когда ж это я? Ах да, должно быть, когда за лампу схватился.

Он долго царапал ногтем слегка блестевшую от ожога кожу, потом неожиданно забыл об этом и, засунув руки в обшлага шинели, быстро пошел по направлению к Сенатской площади.

Пройдя той же озабоченной и торопливой походкой весь Александровский сад, он уселся на скамейку против бюста Жуковского (старенький военный в генеральской шинели с любопытством посмотрел на него и предупредительно отодвинулся на край скамейки) и с бессмысленным вниманием принялся изучать изречение, золотыми буквами высеченное на пьедестале.

От этого занятия он был оторван стареньким военным, который неожиданно и очень громко запел общеизвестный боевой марш; он пел, бодро притоптывая ногой, и, казалось, непременно хотел обратить на себя внимание соседа.

- Нет, теперь какие же дипломаты, - заговорил он, бросая петь и подвигаясь к Шахову ближе, - теперь дипломаты не могут того делать, что мы, старая гвардия делали! Например, газетное дело. Падает с каждым днем! Помилуйте, теперь, чтобы провести закон никакой поддержки печати не нужно. Ну что там эсэры! Он думает, что он - эсэр, так мужик тут же и понесет ему свои капиталы. Шалишь, братец, шалишь!

Старичок приблизился еще ближе и дружески взмахнул огромной мохнатой бровью.

- Я, знаете ли, считаю, что все дело в путанице министерств. Все эти неурядицы главным образом из за того, что одно министерство занялось делами другого; скажем, министерство по иностранным делам стало руководить торговлей и промышленностью, а департаменту полиции почему-то поручили просвещение и иностранные дела; разумеется, произошли пустяки какие-то, путаница.

- Я знаю, что тут может помочь (старичок сердито запахнул шинель и уставился прямо в лицо Шахову тускловатыми, голубыми глазами). Сокращение! Сокращать, сокращать, сокращать, пока в министерствах не останется ни одного человека. Потом снова начать набирать и на этот раз уже по своей специальности.

- Это очень остроумно, - серьезно сказал Шахов.

Старичок обрадованно засмеялся и схватил его за пуговицу.

- И, ведь, для этого нужны самые незначительные суммы - какие-нибудь полторы-две тысячи, чтобы прокормить чиновников в течение этих двух дней, пока они будут сидеть дома и не ходить на службу. Тут может помешать только одно - беременность. Вы заметили, как много совершенно свободных беременных женщин открыто бродит по городу? Среди них масса чиновниц; они раздражительны и вероятнейшим образом будут протестовать.

- Да, да, да, - сказал Шахов, внимательно разглядывая крошечный носик и сизые усы военного.

Военный вдруг поманил его и загадочно моргнул глазами.

- А вы заметили, - сказал он шопотом, - что тут все дело в беременности? Я сам был свидетелем: всю революцию устроили исключительно беременные женщины. Им нельзя было не уступить, потому что они могут тут же выкинуть. Вы были тогда, в феврале, здесь, в Петрограде? Сплошь беременные, сплошь, и у каждой огромная красная тряпка, набитая на швабру. Они шли и трясли своими животами, и показывали на них пальцами, и били кулаками, как в барабаны. Что тут могла поделать полиция? При первом же залпе они бы все сразу и выкинули как по команде! Ну, и пришлось уступить!

Шахову вдруг стало страшно, он присмотрелся к тускловатым, бегающим глазам военного и отодвинулся от него.

- Это было устроено со знанием дела, - горячим шопотом продолжал военный, - за восемь месяцев перед этим рабочие под влиянием иноземцев все разом соединились со своими женами. Таким образом было достигнуто полнейшее единообразие демонстрации... А отсюда один шаг до путаницы министерств!

Шахов внезапно вскочил и бросился бежать от военного; он бежал, не оглядываясь, неловко взмахивая руками.

На Мойке, у Красного моста он остановился и с перекошенным лицом принялся обшаривать карманы.

- Боже мой, ведь я же его там обронил, у него, в номере... Должно быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да нет же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою. У себя в номере оставил.

- У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.

Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по мокрой решетке и с детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не миновал его руки.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.