Глава VI Пионерская душа (1)

Эх ты, купеческий сын Василий Константинов! Был ли ты когда-нибудь в такой трудном положении, в каком находился сейчас медленно спускающийся по этой лестнице моряцкий сын Владимир Дубинин?..

Володя прошел по широкой прямой улице Ленина и свернул на улицу Энгельса. У красивого здания новой гостиницы громко пели чижи в клетках, висевших над головой знакомого птицелова Кирилюка. Сюда часто приходил послушать чижей и поболтать с их хозяином Володя. Птицелов знал все городские новости. Вокруг него всегда собирались береговые друзья Володи.

— Ну, что ты такой скучный? Арифметика не выходит? — спросил Кирилюк.

— Да нет, какая тут арифметика! — сказал Володя, присаживаясь на тротуар. — Так, в классе у нас ерунда одна получилась…

— Подрался, что ли, с кем? Нет, личность у тебя вполне целая, без последствий.

— Да не подрался я совсем! Хуже…

— Ну-у? Выгнали, что ли?

— Выгнать не выгнали, да могут. Может, и следовало бы… Правда, я сам не виноват — я только потом уж смеяться стал, а начал-то не я…

И Володя рассказал своему старому приятелю, как было дело. Кирилюк только присвистнул. Чижи, обрадовавшись сигналу, тоже принялись свиристеть.

— Цыма! — закричал на них Кирилюк, — Вашей музыки тут еще не хватало!.. Слушай, Вовка, а дело-то вроде и правда некрасивое. Это вы старика в корень обидели.

— Вот теперь что делать — и не знаю, — вздохнул Володя. — И сестра придет — дома наверняка нажалуется. А отец знаешь у меня какой…

— Да, уж мало тебе не будет, — согласился Кирилюк. — Ну, в случае чего, приходи ко мне ночевать, тогда и договоримся…

Володя побрел к морю. Оно встретило мальчика равнодушным шумом прибоя, который медленно накатывал слоистые валы и ворошил гремучую гальку за бетонным парапетом. По вечерам здесь, на набережной, бывало гулянье, а в этот час берег пустовал; и большие гипсовые львы, возле которых любили фотографироваться керчане, оскалили пасти, словно раздираемые зевотой от скуки. Володя перелез через парапет, пустил несколько плоских камешков по воде так, чтобы они рикошетом несколько раз стегнули по поверхности. Он глубоко вздохнул, втягивая открытым ртом и ноздрями запах рыбы, моря. Ветер набился ему в рот так, что он чуть не задохнулся, даже слезы выступили на глазах. Тогда Володя повернулся к ветру боком, вытянул губы колечком, то сжимая его, то расширяя. И ветер сам громко сказал у его рта: «Уо-уо-уоу!.. « Но сегодня и это занятие не развлекало Володю. Он медленно повернулся спиной к ветру и пошел обратно.

Надо было возвращаться домой.

Увидев, что на Володе нет галстука, Евдокия Тимофеевна сразу поняла, что приключилась какая-то беда.

— Ну, выкладывай, чем отличился? — спросила она.

— А Валентина еще не приходила?

— Нет, задержалась что-то.

«Наверное, уже знает, придет сейчас, растрезвонит!» — подумал про себя Володя.

— Ну, что у тебя вышло-то? — допытывалась мать.

— Да ничего не вышло.

— А почему галстук снял?

— Снял, и все.

Мать не стала более допытываться. Она знала, что бесполезно. Володя врать не станет — он никогда не врал уж из одной только гордости. Придет час — сам все скажет. И она оставила сына в покое.

Оставшись один, Володя подошел сперва к этажерке, где стояли книги отца. Возможно, что в этих книгах, за толстыми переплетами и корешками, на которых стояли имена великих людей, все понимавших на свете и век свой посвятивших тому, чтобы людям жилось хорошо, по правде и справедливости, — возможно, что в книгах этих где-то имелся мудрый, дельный совет, как быть пионеру, оказавшемуся в таком некрасивом положении. Но в последнее время Володя уже научился по-настоящему уважать книги и не хватался за них без разбору и спросу. Да и на какой странице искать то, что нужно?.. Он осторожно провел рукой по выпуклым корешкам, пожалел, что не дорос он еще до таких книг, и пошел к своему столу. Не радовали его в этот день ни модель новенького линкора, почти уже законченная; ни новая летающая вертушка, которую можно было пускать со шпульки; ни портрет Спартака в полном облачении гладиатора, совсем готовый — оставалось только красным карандашом закрасить пурпурный плащ на латах вождя восставших рабов…

Нет, не такие, должно быть, люди плавали на линкорах, поднимались в небо и водили людей на битвы за свободу. Никогда бы ни Спартак, ни Чапаев, ни Чкалов не поступили подобно пионеру Дубинину, очутившись в таком положении!

Володя послонялся по комнате; мать из кухни слышала, как он включил радио и тотчас же вытащил вилку из штепселя обратно: радио в зале умолкло. Евдокия Тимофеевна знала, как Володя любит послушать хорошую музыку. Она вдруг вспомнила, как, бывало, маленьким он прибегал на кухню и тащил мать за юбку: «Мама, идем в залу, там радио хорошо играет, мое любимое — „Матрос Железняк“. Я нарочно выключил, чтобы без тебя все не сыграли…» А когда наконец мать, уступая ему, шла за ним в залу и он вставал на стул, чтобы включить в штепсель вилку репродуктора, — оказывалось, что передают уже совсем другую песню. Он огорчался, малыш, ему казалось, что если он вытянет вилку из штепселя, то песня не вытечет вся из репродуктора…

«Видно, сильно чем-то расстроился — и радио слушать не хочет», — подумала мать.

Вскоре пришла из школы Валентина. Володя слышал, как мать спросила ее о чем-то шепотом и Валентина также шепотом ответила, а потом неуверенно вошла в залу.

— Дома уже? — спросила она.

Володя взглянул на нее и увидел, что она все знает.

— Ну что? Нажаловалась уже?

Сестра плотно закрыла за собой дверь, которая вела в коридор.

— Володя, можно мне с тобой поговорить?.. Только так, знаешь, как вот мне приходится… бывает… с пионерами на сборе говорить.

— Пожалуйста, говори, как хочешь.

— Слушай, Володя… У меня нет никакой охоты скандалить с тобой. Я, правда, Володя, с тобой хочу по серьезному… Все-таки я ведь уже комсомолка, ты — пионер; если ты меня за старшую сестру не хочешь признавать, то как-никак я по общественной линии старше тебя…

Володя не выносил, когда с ним разговаривали свысока, он не терпел окрика, на малейшую грубость отвечал еще большей резкостью. Но он чувствовал себя совершенно беспомощным, когда с ним говорили внимательно, терпеливо, мягко — словом, по-хорошему. И сейчас он молча стоял у своего стола, вертя в руках незаконченную модель линкора. Он уже мечтал, чтобы сестра сказала что-нибудь обидное, тогда бы он мог разом прекратить этот нудный разговор. Но Валентина — ох, хитрая! — продолжала говорить таким убитым голосом, что он никак не мог оборвать ее.

— Ты, верно, думаешь, что я уже нажаловалась кому-нибудь?

— А то нет?

— Конечно, нет, Володя. Ну что толку будет, если я пожалуюсь, а мама огорчится да скажет папе? И будет тебе нагоняй. Я думала, Володя, ты сам поймешь…

— А я что — не понимаю?

— Ну, если понимаешь, тогда тебя и учить нечего. Она подошла к нему совсем близко, села на край стола.

— Не рассаживайся… Видишь, у меня тут разложено, — больше для порядка, чем из желания как-нибудь поставить сестру на место, проворчал Володя. — Ну что ты на меня так уставилась?
[1] [2] [3] [4]