Глава VI Пионерская душа (1)

Но знаете ли вы, — продолжал учитель, — что места эти издревле связаны со славой старинных русских мастеров, от которых и пошло название вашего города? Керчь!.. Вслушайтесь в это слово: «Керчь»! На древнерусском языке было слово «корчий», или «керчий». И обозначало оно — кузнец. Уже в самые давние времена здесь добывали железную руду и, по-видимому, на этих местах стояли кузницы, по-старинному — керчиницы. И славились тут своим искусством тавроскифские, а позже их потомки — древнерусские кузнецы — керчи, или корчии. Кстати, в древнерусских писаниях Керчь везде называется «Корчев», то есть город кузнецов — так сказать, Кузнецк. Интересно, друзья? — Учитель блестящими своими глазами обвел весь класс. — А я вам расскажу сейчас еще одну интересную вещь. Я вот как-то взял труды академика Васильевского, изданные Академией наук в 1908 году. Так знаете, что я там прочел? Вот был такой древний герой Ахиллес, непобедимый и неуязвимый. В следующий раз я принесу «Илиаду» Гомера и прочту вам о той, как хромой кузнец Гефест выковал непроницаемые доспехи для Ахиллеса. Так вот, академик Васильевский пишет, что на Керченском полуострове княжил когда-то Ахиллес и был он родом тавроскиф, и вот ему тавроскифские керчии и сковали знаменитые доспехи, каких не было ни у кого из ахейских вождей и троянцев…

Пока он говорил так, борясь со своей одышкой, зажигаясь сам и сумев уже увлечь часть класса, в отдаленном углу разрастался шум. Донченко и Кленов — сперва тихо, а потом смелее — все громче и громче передразнивали учителя. Только и слышалось: «Тлип-тлип… город Керчь… Тлип-тлип… Митридат…» Это постепенно заражало всех тем жестоким, ни в чем не считающимся весельем, которое иногда охватывает класс, и тогда ребята уже не в состоянии остановиться, хотя и сознают, что дело принимает самый дурной оборот. Так и сейчас — после каждой повторенной Донченко или Кленовым фразы все сильнее слышалось хихиканье. Сидевшие впереди уже не могли смотреть на учителя, а отворачивались или низко склонялись над партами. Володя тоже фыркал вместе со всеми, захваченный общим настроением. Напрасно староста класса — тоненькая и высокая Светлана Смирнова, дочка Юлии Львовны, — несколько раз привставала на своей парте и, вскинув маленькую свою голову с разлетающимися золотистыми косами, грозно поглядывала в угол, где сидели проказники. Уже ничего не помогало.

— Новая прекрасная история пишется ныне у подножия горы Митридат, в вашем родном городе, друзья, — сказал учитель. — Тлип, друзья! — повторило проказливое эхо.

И учитель внезапно замолк.

Он медленно подошел к своему столу, тяжело и шумно дыша, сложил журнал, поправил очки.

— Я давно все слышал, — очень тихо, низко гудящим своим голосом произнес он. — Я думал: ну побалуются — и надоест. Вы — дети тех, кто дал новую славу этим местам, вашему городу… Да, да, говорю как умею, как позволяет мне сердце… которое не совсем у меня в порядке. Я ничего не хочу добавить, я только скажу вам: мне стыдно за вас. Я заметил, я хорошо разглядел и запомнил тех, кто смеялся надо мной. Но я не хочу жаловаться на них. Не хочу даже знать, как их зовут. Но больше я с вами заниматься не буду. Я ухожу из вашего класса. Вы мне сделали очень больно. Прощайте!

И никто уже не посмел передразнить его. Все молчали, когда учитель с поникшей головой пошел к дверям. Он ступал сперва медленно, а потом вдруг как-то весь подался вперед, рванул дверь и исчез за ней в тишине пустого коридора.

Класс растерянно молчал, оцепенев сперва. Потом возник говор, все вскочили, зашумели — и опять разом стало тихо.

Вошла Юлия Львовна. Она вошла и остановилась у учительского стола. Тонкие, сухие черты ее лица еще больше заострились. Она не хмурила бровей, концы которых слегка вздрагивали, она смотрела на класс так же прямо и открыто, как всегда, только строгий рот ее был сжат плотнее, чем обычно, и в уголках ее залегли две маленькие резкие складки.

— Это правда? — спросила она. Класс молчал.

— Это правда, что вы гадко, постыдно обидели своего нового учителя? Ефим Леонтьевич не хотел мне говорить, но ему стало плохо… У него скверно с сердцем. Одышка от астмы… А это великолепный педагог, старый, заслуженный учитель. Он переехал на юг потому, что здоровье не позволяло ему оставаться на севере. Провожая его, ученики плакали. Его ученики завидуют вам, что вы можете учиться у такого замечательного педагога. А вы?.. Как вы встретили его?

Все молчали, стоя за своими партами, положив руки на края откинутых крышек.

— Кто затеял эту гадость? Вы не думайте, что я буду допытываться, Ефим Леонтьевич сказал, что не назовет зачинщиков, мне тоже неинтересно вылавливать их. Они должны сами найти в себе мужество и помочь классу смыть с себя это позорное пятно. Да-да! Пусть они выйдут сейчас и перед всем классом скажут мне, как могло это случиться! Я жду…

И Юлия Львовна зашла за стол и села в ожидании.

Но все стояли не шевелясь.

— Значит, те, кто затеял эту гадость, ко всему еще и трусы. Они надеются, что законы товарищества укроют их. Ну что ж, оставляю все это на совести класса. Очевидно, я ошиблась в вас. Должно быть, я занималась с вами плохо… Я попрошу директора освободить меня от вашего класса.

И она вышла — прямая, непреклонная. И, хотя в классе было около сорока мальчиков и девочек, всем вдруг показалось, что в классной комнате сделалось очень пусто.

Вскочила Светлана Смирнова, староста:

— Я вам делала знаки, а вы уж разошлись! Не остановить вас!.. А он так интересно про Керчь рассказывал…

— Они все время мешали, ничего не слышно было, — присоединилась к ней полная аккуратная девочка.

— По-моему, — продолжала Светлана, — надо Кленову и Донченко прямо пойти к Ефиму Леонтьевичу и извиниться перед ним. И Дубинину тоже. Он там рядом сидел, а вместо того чтобы остановить, сам первый смеяться стал. Ну и, конечно, весь класс тоже извиниться должен. По крайней мере, я, как староста… потому что не могла остановить. А уж тебе, Дубинин, стыдно! Чуть что: «Мы пионеры», — а сегодня…

— А при чем тут Дубинин? — возмутился Володя. — Вот так уж сразу и Дубинин! Чуть что — всегда Дубинин виноват. Ты — староста, ты и отвечай. А то выбрали тебя, а ты моментально — Дубинин! Кленов начал, пусть он первый и извиняется. А я не дразнил.

— Ну, все равно — смеялся.

— Тебе хорошо, ты в другом конце сидишь! Ты бы вот села рядом, посмотрела бы, как Кленов-то обезьянничал, и на тебя бы смех напал.

А Донченко и Кленов, которых окружил весь класс, упрямо твердили:

— Посмеяться-то все рады, а чуть что — так на нас вали!

Да, скверная вышла история!

И теперь Володя тихо шел по улице, обдумывая все, что произошло. И что смешного он тут сам нашел? Как это его сумел рассмешить Кленов? Всегда он с ним ссорился, и до драки дело не раз доходило, а тут оказался невольно с ним заодно… И ведь что-то интересное начал рассказывать новый учитель. Послушать даже не дали… Опозорился класс!

Домой идти не хотелось. Володя спустился улицей ниже — школа находилась на горе, и даже двор ее был расположен террасами — «по долинам и по взгорьям», как шутили ребята, играя в войну между верхними и нижними дворами. Спустившись, Володя свернул на большую каменную лестницу, которая вела вниз, на Крестьянскую улицу… Он остановился и, хотя уже сотни раз видел надпись, вырезанную в камнях, прочел сегодня ее еще раз:

«Эта лестница сооружена в 1866 году иждивением керченского первой гильдии купеческого сына Василия Константинова «.
[1] [2] [3] [4]