Глава XI Берег пионеров
[1] [2] [3]Глава XI Берег пионеров
Вечером 10 июня 1941 года на всем протяжении берега от Гурзуфа до Медведь-горы запели пионерские трубы. Горны трубили и в Верхнем, и в Нижнем лагерях, и в лагере № 3. По всему берегу забили барабаны.
И Володя занял свое место в строю — самым крайним слева. Рядом с ним стоял Юсуп Шаримов из-под Ташкента, прославленный в своем краю сборщик хлопка. За ним, немногим его переросший, Остап Вареник, юный садовод из села Котельва. А дальше — одна белая шапочка за другой, как ступенька за ступенькой — вздымалась лесенка голов, оканчивавшаяся белесой головой правофлангового Андрея Качалина — ленинградца, лучшего художника в лагере.
Отряды собирались у центральной мачты лагеря, где за каменной балюстрадой возле самого моря гигантским веером раскрыл полукружие белых скамей амфитеатр, построенный в выемке горы.
По всем дорожкам, ведшим сюда из лагерей, ступая по красноватому песку, вдоль зарослей аккуратно подстриженного кохия, мимо благоухающих кустов с багрово-красными или снежно-белыми розами спускались отряды. Шли пионеры Верхнего и Нижнего лагерей, пионерки из лагеря № 3. Отряды сходились на торжественный сбор: Артек праздновал свое шестнадцатилетие.
Это было 16 июня 1941 года.
Через четыре дня Володя должен был возвращаться домой. Он стоял неподвижно в торжественном строю, одетый, как и все, в белую матроску с синим воротником, из-под которого был выпущен алый галстук, повязанный узлом на груди. Синеватый сумрак наплывал под деревьями в густых аллеях, где и днем в любую жару можно было найти укромную тень. Володя всей грудью вдыхал сладкий пахучий воздух, настоявшийся за день на ароматах моря, распустившихся роз и терпкой южной хвои. Еле слышно шуршала черноморская волна за белой балюстрадой.
Был час, который Володя любил больше всего в чудесных, быстро проносящихся лагерных днях.
А сперва ему тут не понравилось: не такой представлял он себе лагерную жизнь. Он рисовал себе Артек зольным краем, где можно было спать прямо на берегу, купаться когда хочешь, на целые дни уходить в море на шлюпке, прыгать со скал в кипение прибоя.
Оказалось, что все здесь подчиняется точнейшему расписанию, всем правит строго проверенный порядок. Жить и спать пришлось в огромной палатке, разбитой, правда, близ моря, но такой прочной и устойчивой, что она скорее походила на брезентовый дом, чем на легкое походное жилище.
Потом оказалось, что и купаться можно только в определенные часы, да еще под наблюдением доктора, который сперва ставил морю градусник, чтобы узнать температуру воды, не позволял, сколько хотелось, жариться на солнце и давал команду, когда всем следовало перевернуться со спины на живот.
Были еще особые часы, сперва совершенно невыносимые для непоседливого Володи. Назывались они «абсолют», потому что по правилам лагерного распорядка в это время нельзя было абсолютно ничем заниматься: артековцев укладывали в кровати и полагалось спать.
Вольнолюбивая душа моряцкого сына бурно восстала против всего этого в первые же дни лагерной жизни в Артеке. Но, когда он во время «абсолюта» удрал из палатки, его словил у моря сам директор Артека, вездесущий румяный Борис Яковлевич.
— А ну-ка, иди сюда, — позвал он Володю. — Ты это что? Лунатик? Все спят, а ты гуляешь. Придется тебя, пожалуй, в изолятор отправить. Во всяком случае, переведем тебя в Верхний лагерь на дачу. Я то решил, что ты здоровьем крепок, хоть и маловат. Потому и отправили тебя туда, в палатки. А придется, видно, на дачу засадить. Как фамилия? Откуда?
— Дубинин. Из Керчи.
— Что же это ты, как селедка керченская, вольно плаваешь, сам по себе, порядок наш нарушаешь? Кто родители?
— Отец моряк, капитан…
— Вот мы ему и напишем: «Так, мол, и так, товарищ капитан. Сыночку вашему в Артеке порядок не нравится. И ввиду того что порядок мы менять не имеем права, придется либо сынку вашему характер менять, к порядку приучаться, либо уж забирайте его к себе…» Не годится, дружок мой, не годится. Марш в палатку, вались на койку! У нас дисциплина крепкая, приучайся.
И Володя был водворен Борисом Яковлевичем обратно на койку под забранным кверху тентом палатки.
Потом Володе крепко попало, когда он, купаясь, заплыл за оградительные боны и пошел вымахивать саженками в море. За ним сейчас же выгреб на простор дежуривший на шлюпке вожатый. Он велел Володе немедленно влезть в лодку. Володя был доставлен к берегу и принят там без всяких почестей.
Но постепенно Володя втянулся в эту жизнь, строго размеренную и оттого необыкновенно много успевавшую вместить за день. Он быстро осмотрелся, обегал все лагеря, освоился с законами, узнал все артековские легенды, переходящие из одной смены в другую. Он уже участвовал в походе на вершину Медведь-горы, откуда открывался вид еще более прекрасный, чем дома, с Митридата.
И недели не прошло, как он чувствовал себя уже бывалым артековцем, выучил все лагерные песни, узнал все чудеса волшебного пионерского края, стал верным охранителем традиций и обычаев этой своеобразной ребячьей республики. Он быстро сошелся со своими соседями по палатке, и ему казалось, что он всю жизнь дружит с Юсупом Шаримовым, Остапом Вареником и Андреем Качалиным. И трудно было теперь представить, что через четыре дня они разъедутся в разные края огромной страны и, может быть, даже никогда больше не увидятся. Об этом не хотелось думать.
Володя давно стал убежденным артековцем. Он уже совершил экскурсию на Адалары — две огромные скалы, торчащие из моря неподалеку от артековского берега; переиграл во все игры, собранные в артековской игротеке; как и все артековцы, называл большую лестницу, ведущую в Верхний лагерь, «Ай-Долой-Кило», потому что говорили шутя, будто, взбегая по ней, человек теряет килограмм веса. Он уже много раз слышал известную каждому артековцу волнующую историю о чудесном докторе Зиновии Петровиче Соловьеве, чей домик и беседка бережно сохранялись в лагере. В этом домике жил когда-то военный доктор-большевик Соловьев, основатель Артека. Он сам был смертельно болен и знал, что дни его сочтены, но скрывал это от всех. И пионеры приходили сюда к нему — высокому, необыкновенно красивому белоголовому человеку с огненными глазами — и слушали часами его увлекательные рассказы о Ленине, об Октябрьской революции, о гражданской войне, о науке, о книгах.
Не удивлялся уже Володя, что появлявшийся в море на траверзе Артека один из боевых кораблей Черноморского флота каждый раз салютует флагом лагерю. Он уже знал, что кораблем этим командует молодой моряк-командир, сам когда-то бывший артековец и поныне хранящий благодарную память о лагере. И салютует он по специальному разрешению адмирала, командующего флотом, почетного пионера-артековца…
И уже не казалось больше смешным Володе, когда на общих сборах маленькая председательница штаба одного из отрядов, сдавая вечерний рапорт начальнику лагеря, деловито сообщала:
— На линейке присутствует двадцать шесть пионеров. Одна пионерка отсутствует по болезни. Почетный пионер отряда маршал Буденный отсутствует ввиду исполнения служебных обязанностей…
Володя теперь уже понимал, что и это очень важно, говорить надо именно так. И от этого все, что происходило в лагере, начиная с утренней побудки и кончая вечерней линейкой, приобретало боевую торжественную значительность: и походы, и купание, и даже мертвый штиль «абсолюта», без которого, как выяснилось, трудно было бы выдержать, не сморившись до вечера, все, что дарил за день Артек.
Когда улеглись первые бурные впечатления, одним из самых увлекательных мест в лагере оказалась для Володи, конечно, авиамодельная мастерская Артека. Да, вот это было заведение! Куда там было равняться с ней скромной мастерской керченского «ЮАС».
У Володи глаза разбежались, когда он впервые попал сюда. Он думал удивить артековцев своими познаниями по части конструирования летающих моделей, но то, что увидел он тут, заставило его благоразумно помолчать. С затаенным восхищением рассматривал он необыкновенно изящные самолеты новейшей конструкции. Как тщательно они были отделаны, какие летные качества обнаруживались у них при пуске на горе за Верхним лагерем!
Тут, в Артеке, можно было построить модель с настоящим бензиновым моторчиком, который был немногим больше спичечной коробки. Володя увидел здесь модели, которые на лету убирали шасси, а потом незадолго до посадки сами выпускали их. Были тут маленькие военные авиамодели, которые при взлете выбрасывали ракеты или крохотных парашютистов. И на всех аппаратах сверкал лак, горело ярко окрашенное полированное дерево, сверкала тугая обшивка крыльев. Все было сработано на славу, добротно и красиво. Володе показали рекордные модели, изготовленные лучшими строителями из предыдущих смен. Одна из них, окрашенная в бирюзовые тона и походившая на сизоворонку, имела на борту маленькую медную призовую дощечку. Эта модель, о которой среди артековцев ходили легенды, участвовала во Всесоюзных состязаниях, продержалась в воздухе без малого час, и на розыски ее в облаках посылали настоящий самолет.
Володя стал работать в мастерской. В первый же день инструктор-воспитатель, бывший сам когда-то известным планеристом и рекордсменом, а ныне, после перенесенной им аварии, занимавшийся с ребятами в Артеке, присмотрелся к тому, как работает Володя, и подошел к нему:
— Э, да ты, видать, в нашем деле старый спец! Хитер! Но меня, голубь, не обманешь. Я уж сразу вижу, как ты за инструмент берешься. Слесарь, плотник, на все руки работник!.. А ну-ка, расскажи, что, где и как делал.
С этого дня Володя стал пропадать в авиамастерской. Он конструировал модель с бензиновым моторчиком, которая, по его расчетам, должна была побить рекорд легендарного авиастроителя из позапрошлогодней артековской смены.
Модель была уже почти готова, оставалось только найти ей звучное, достойное название и запустить в воздух; но накануне дня, назначенного для испытания готовой модели, отряд, в который входил Володя, отправился на экскурсию в Алупку.
Ехали туда на большом автобусе по гудронированному шоссе, которое петляло вдоль моря, то приближаясь к нему, то, словно дразня, отбегая вверх, к горам. На крутых поворотах пионеров прижимало к стенкам автобуса, но, держась за узкие простенки между окнами машины, высовываясь, чихая от крымской пыли, они громко распевали, как всегда, знаменитую артековскую песню, известную во всех концах страны:
Сделали остановку в Ялте, погуляли по набережной, где волны прибоя взлетали, разбиваясь о парапет, так высоко, что ветер с моря заносил брызги до тротуара. Иногда капли плюхались в зеркальные витрины магазинов и сползали по стеклу, в котором, отражаясь, плавало ослепительное крымское солнце с темной радугой на краю.
А в Алупке, где дома и улицы карабкались по крутой горе, Борис Яковлевич вывел своих пионеров из автобуса и сказал:
— Вот и приехали. Это Севастопольская улица, а вот и дом этот самый, номер четыре.
[1] [2] [3]
Добавить комментарий
- Обязательные поля обозначены *.