За правое дело (Книга 1) (40)

Чуйков посмотрел на часы - было без двадцати минут восемь. Уходили пикировщики обычно в девятом часу вечера, оставалось терпеть бомбёжку "всего" ещё

часов двенадцать тринадцать... "Минуток восемьсот", - сосчитал он и крикнул:

- Папирос!

- Чай пить будете? - переспросил, не расслышав адъютант, но, поглядев на нахмуренное лицо командующего, поспешно прибавил - Понятно, папирос.

В блиндаж вошёл плотный, большелобый, с лысеющей головой человек, с петлицами дивизионного комиссара. Это был член Военного Совета армии Гуров. Он обтёр платком лоб и щёки, отдуваясь, сказал:

- Меня с койки сдуло, немецкий будильник опять ровно в половине восьмого начал.

- Сердце у тебя не в порядке, товарищ член Военного Совета, - крикнул командующий, покачав головой, - дышишь тяжело!

Политработники, некогда знавшие Гурова по Военно-педагогическому институту и вновь встретившие его в грозные дни Сталинградской обороны, находили, что прежний Гуров и член Военного Совета Гуров похожи друг на друга. Но самому Гурову казалось, что он совершенно изменился за войну, и ему иногда хотелось, чтобы дочь поглядела на него, "папочку", в те минуты, когда он весной 1942 года выходил на танке из-под Протопоповки, или теперь, сталинградской осенью, пробирался в сопровождении автоматчика на командный пункт дивизии, выдерживающий немецкие удары с земли и воздуха.

- Эй, - закричал в сторону полутёмного коридора командующий, - скажи, пусть дадут чаю!

Когда девушка в кирзовых сапогах, уже знавшая, что такое "чай" в такое утро, как это нынешнее, внесла селёдку с луком, икру и копчёный язык, дивизионный комиссар сказал:, глядя, как она ставит на стол две гранёные стопки:

- Три давайте, сейчас начальник штаба придёт. - Он показал рукой, что у него в голове всё смешалось от бомбёжки, и спросил: - Сколько часов мы не виделись, часа четыре?

- Поменьше, в пятом часу кончил заседать Военный Совет, а начальник штаба ещё минут сорок у меня сидел, латали тришкин кафтан, - проговорил командующий.

Член Военного Совета сердито посмотрел на раскачивающуюся электрическую лампочку и, подняв ладонь, остановил её.

- Бедность не порок, - сказал: он, - тем более, что скоро будем богаты, очень, очень будем богаты. - Он улыбнулся. - Вчера пробрался в штаб пехотного полка к командиру майору Капронову. Сидит командир под землёй в магистральной подземной трубе со своими людьми, ест арбузы и говорит: "Поскольку они мочегонные, я сижу в водопроводной трубе, далеко ходить не нужно". А кругом ад кромешный. Хорошо, что смеётся. Счастливое свойство. Пришёл с заседания от тебя ночью - меня ждал Кузнецов, комиссар дивизии НКВД. Пять их полков растянулись от заводов до центра. Двести шестьдесят девятый полк отходит, беспрерывные атаки - танки и пехота. Потери огромные, в двести семьдесят первом полку сто десять человек осталось, а из них сорок человек в партию подали! О чём это говорит? В двести семьдесят третьем сто тридцать пять человек осталось. А какие у них полки были полнокровные! Вот в их двести восемьдесят втором потери поменьше; Кузнецов говорит, - тысяча сто штыков. Шестьдесят два человека в полку в партию подали! Нет, нас с таким народом никто не побьёт!

Командующий ударил кулаком по столу, закричал не для того, чтобы пересилить внешний шум, а от внутренней ярости и боли:

- Я от командиров и солдат требую всего невозможного, сверхчеловеческого! А дать что могу им? Роту охраны штаба в подкрепление, штабную батарею, лёгкий танк, что ли? А какие люди дерутся, какие люди! - Он снова ударил кулаком, да так, что привычная к бомбёжке посуда подскочила, и налился тёмной краской. Если не подоспеют подкрепления, вооружу штаб гранатами и поведу! Чёрт с ним! Чем в мышеловке этой сидеть или в воде барахтаться. Хоть вспомнят тогда! Не оставил, скажут, без подкрепления вверенные войска.

Он исподлобья, нахмурив брови, поглядел, положив руки: на стол. Молчание длилось долго, потом по его лицу от углов глаз пошла лукавая улыбка.

Улыбка, медленно, с трудом преодолевая угрюмую складку губ, осветила всё его лицо, и оно, потеряв своё грозное выражение, посветлело, засмеялось.

Он погладил дивизионного комиссара по плечу:

- Вы тут похудеете, ты, то есть (они накануне, торжественно расцеловавшись, перешли на "ты" и ещё сбивались, не привыкли): - Похудеешь, похудеешь!

- Я знаю, - сказал: Гуров и улыбнулся командующему, - похудею не только от немцев.

- Вот-вот, и от меня, от моего тихого характера. Да это ничего, похудеешь, для сердца полезно. - Он зычно позвал в телефон: - Второго! - и тотчас проговорил: - С утренней бомбёжкой вас, что ж вы опаздываете? Или отдыхаете? Давайте, давайте, а то чай стынет.

Дивизионный комиссар прижал ладонью ложечку, звеневшую на блюдце, и увещевающе сказал: ей:

- Да перестанешь ты дрожать, - и, подняв руку, снова остановил начавшую вновь качаться лампочку.

В это время вошёл начальник штаба Крылов. Всё в нём дышало неторопливым, необычайным в этой обстановке покоем. Большая голова с приглаженными, смоченными водой волосами, и чистый, без морщин лоб, и большое лицо с крупным носом, и усталые большие карие глаза, и полные свежевыбритые щёки с несколько ноздреватой кожей, пахнущие одеколоном, и белые руки с овальными ногтями, и белая полоска над воротничком френча, и мягкие движения, и внимательная улыбка, с которой он взглянул на накрытый стол, - всё принадлежало человеку непоколебимо, принципиально спокойному.

Негромкий голос его был почему-то слышен среди гула и грохота, и ему не приходилось кричать, как другим. То ли он умел произносить слова именно в те мгновения, когда несколько смолкал гул бомбёжки, то ли научился выбирать какой-то особый тембр голоса, незаглушаемый громом войны, то ли спокойствие его было настолько сильно, что оно не смешивалось с раскатами штурма и всплывало, как масло на поверхности гремящих вод.
[1] [2] [3] [4]