Годы войны (18)

Первая ночевка после дня пронзительного холода, ветра. Большая холодная комната, тишина, грусть. Живет старуха, она из Донбасса, с ней сын, горбатый - он коммунист. Патефон, книжки - читал вслух Некрасова. Их жизни не коснулась пока война, но жизнь их печальная, без жара, без соков горбун со старухой.

Секретарь райкома: "Заезжайте ко мне, ребята, спиртишка есть, бабенки нестарые".

Поле. Ветер. Ветер. Ветер. Холод. Природа ждет снега. Бабы, замерзшие, в дерюгах, бунтуют, не хотят ехать с малыми детьми - у некоторых по 5-6, в республику немцев Поволжья. Замахиваются серпами, серпы тусклые в сером осеннем свете. Глаза их плачут. Через мгновение бабы хохочут, сквернословят, а потом снова гнев, скорбь. Кричат: "Старик, у него два сына лейтенанта, вчера удавился, не хотел в Поволжье ехать, немец нас там достанет, он нас всюду достанет". "Помрем здесь, никуда не пойдем". "Приедет вшивый гад выселять, мы его серпами". И тут же: "Мужика нет, возьми кошку и бурчи с ней всю ночь". "Видишь, в небе журавли летят, на юг, а нас куда?" "Помогите нам, товарищи".

Ах, бабы! Глаза в беде живые, возбужденные, злые, детские, и в них убийство. Бабы носили за 200 верст мужикам в Курск сухарики.

Вторая ночевка. Почта. Зазвонил телефон. Показалось, скажут: "Василий Семенович, вас к телефону". Бухает немец. Затопили печь. Сладкая печаль чужого очага. Милая девочка с умными, темными глазами, сказала: "Вы на папкином месте сидите". Девушки. Клянут Гитлера - отнял парней, музыку, танцы, песни. В темноте идут войска. Девушка бежит к ним: "Братца своего посмотреть". Девушка - из кустарного музея кукла - круглое личико, синие глазки, кукольный ротик. Этим ротиком она произносит по поводу плачущей годовалой девочки: "Помрет - вот и хорошо, одной поменеет".

Жалко поросенка - немцы заберут. Воспитали немцам поросенка.

Раненый боец - привезли ночью, задыхался, кричал. Две женщины с ним всю ночь голосили вместе, разрезали набрякшие от крови бинты, ему стало легче. Мужики боялись ночью везти его в госпиталь. Лежал до рассвета.

Единоличники белят хаты, вызывающе на нас поглядывают: "Пасха пришла".

Деревня Каменка. 21, 22, 23 сентября.

Хозяева - три женщины. Смесь украинского и русского говора. Они ходили смотреть пленных немцев: один - в очках - художник, второй - студент. Рассказывают: "Встал, позабавил дитя и опять лег". Старуха все спрашивает: "А правда, что немцы в бога веруют?" - Видно, в селе немало слухов о немцах. "Старосты полоски нарезают" и пр. Весь вечер объясняли им, что такое немцы. Они слушают, вздыхают, переглядываются, но тайных мыслей своих не высказывают. Старуха потом тихо говорит: "Що было мы бачылы, що будэ побачымо".

Во время боя водителю тяжелого танка оторвало голову. Танк пошел сам, так как мертвый водитель жал ногой на акселератор. Танк пошел лесом, ломая деревья, он дошел до нашего села и остановился. В нем сидел водитель без головы.

Рассказ бригадного комиссара. Техник-интендант 2-го ранга, недавно вышедший из окружения, вдруг по непонятной причине заподозрил в шпионаже зашедших к нему в хату командира и комиссара стрелкового полка, расстрелял их у себя во дворе, забрал их вещи и деньги, а тела закопал в сарае. Этого техника-интенданта расстреляли перед строем командного состава дивизии, его застрелил старейший по возрасту, полковник.

Дед с почты. Широкий, белобородый, с сильным, низким и мрачным голосом, могучий дед. Он говорит, насупясь: "У меня два сына полковника", и кричит девочке, выносящей мешки почты: "Маруська, гатуй! (готовь) " От этого "гатуй" стекла дрожат.

У старухи три сына немые, все три парикмахеры. "Старшему полсотни годов. Дерутся - ужас. Верещат, как кони, чуть що - схватил нож и летыть".

В группе Ермакова. Деревня Пустогород. Политотдел. Девушка красавица, еврейка, вырвавшаяся от немцев, у нее яркие, совершенно безумные глаза.

Ночью в хате разведотдела идет допрос мотоциклиста. Он австриец, высокий, красивый, всех восхищает его плащ, длинный, мягкий, стального цвета, все его щупают, покачивают головами; смысл таков: воюй после этого с ними, при таких плащах у них и самолеты соответствующие. Переводчиком еврей, полуграмотный, он говорит по-еврейски, австриец бормочет по-своему, оба от желания понять друг друга вспотели, но и только - допрос двигается с трудом. Австриец, ударяя себя в грудь, оглядываясь на двери, рассказывает о том, что он видел концентрацию танков Гудериана в нашем районе, огромное количество - 500! "Тут, тут, вот здесь, рядом с вами", - и он показывает рукой, как близко от нас все это. "Что он говорит?" - нетерпеливо спрашивает разведывательный начальник. Переводчик смущенно пожимает плечами: "Какие-то танки он видел, до пятисот штук". "Да ну его, пусть подробно назовет пункты, через которые везли его часть из Германии на фронт", - заглядывая в вопросник, говорит разведдеятель. Ох, квалификация...

Ночевка в доме учительниц. Интеллигентная квартира - книги, которые читал, с которыми связано детство, школьные годы: Брэм, Неймаер, "История земли", Белинский. И вещи детства: пепельницы из раковин, альбомы и раковины, которые гудят, когда к ним прикладываешь ухо, стенные часы, пальма в кадушке, обезьяны, вырезанные китайцами из розового камня. А немцы в пятнадцати километрах. Учительницы старухи поят нас молоком, но мы чувствуем их холод, они к нам относятся, как к ночевщикам, их мысли о новых, постоянных жильцах. Ночью меня и Коломейцева вдруг охватывает безумная тревога, мы проснулись, как по команде, и, одевшись, вышли на двор, долго молча слушаем - запад тих.

Едем - пустые дороги, всюду нарыты окопы, огромные рвы, оборона, противотанковые препятствия и ни одного бойца, пусто. Тихо и пусто, но много жути в этой тишине и осеннем покое.
[1] [2] [3] [4]