Эренбург Илья Григорьевич. Испанские репортажи 1931-1939 (15)

Интервенты, изумленные этим сопротивлением испанского народа, мстят ему: они ежедневно налетают на мирные города – Барселону, Таррагону, Реус, Тортосу, Кастельон. Кто раз видел Барселону, не забудет ее – прекрасная, солнечная, веселая Барселона. Море, горы, пальмы, цветы. Старый город с чудесами романской архитектуры, новый – широкие прямые проспекты. На Рамбле беспечная толпа, цветочные ларьки, птицы в клетках и кафе – сотни кафе со столиками на тротуарах: люди пьют кофе, шутят, спорят, смеются… Фашисты прилетали за два дня шестнадцать раз. Они кидали на город бомбы в 400 кило. Площадь Каталунья – это центр Барселоны: сквер с ручными голубями, театр, кафе. Они скинули бомбу на площадь Каталунья. Они уничтожили театр. Толпа бежала к метро: бомба. Другая в ясли. Третья в инженерное училище. Четвертая в техникум. Пятая… Груды развалин. Погибли художественная галерея, социологическая библиотека, коллекция древней романской скульптуры. Погибли тысячи людей. Вот в газете объявление: «Скончалась от бомбардировки семья Планас», следуют имена – 11 человек… В трамвае погибли 23 человека. Осколком бомбы был убит грудной младенец – мать его кормила. Три дня и три ночи рылись пожарные в развалинах школ и яслей, они вытаскивали детские трупы. Фашисты между бомбами скидывали листовки: «Сдавайтесь, не то мы перебьем всех». Листовки были написаны по-испански, бомбы были итальянскими. Вы знаете теперь, отчего умер ребенок на груди у матери? Оттого, что «создатель новой культуры» Муссолини считает смерть самым культурным из всех своих начинаний. Он собственноручно соизволил написать: «Война накладывает печать благородства на лицо народа, который решается начать войну». Печать [244] благородства на лицах убийц Барселоны, печать благородства на лице Муссолини…

Как отвечает испанский народ на бомбы интервентов? Одним криком: «В бой!» Зимой я видел в окопе бойца. У него были глаза темные и как будто невидящие. Он всех спрашивал: «Когда будем драться?» Товарищи мне объяснили: «У него дочка погибла в Лериде – ей было четыре года…» Теперь весь испанский народ смотрит на мир такими вот глазами, полными отчаяния и решимости. Впереди идет молодежь: в десять дней Барселона дала две новые дивизии добровольцев. Телеграмма из Мадрида: создана новая дивизия. Валенсия – две дивизии. Хаен – Андалусия поставила на ноги еще 30000 бойцов. Аликанте, Мурсия, Ла-Манча… Рабочие Барселоны постановляют работать на оборону 12, если нужно, 14 часов, работать не по часам – сколько хватит сил. Испанский народ понимает, что наступили решительные недели. Старые слова страшной осени 1936 года «?No pasaran!» снова замелькали на домах Барселоны, рядом с грудами мусора. Часто на них следы крови убитых при бомбардировках. Эти слова, казалось, примелькались, и все же это мудрые, человеческие, подлинные слова.

В октябре 1936 года на торжественном собрании в саламанкском университете фашистский генерал Мильян Астрай встал и крикнул: «Долой разум! Да здравствует смерть!» Это не то, что мы им приписываем, это то, что они сами говорят. Они – чума, мор, смерть, и, когда смерть идет на человечество, что может быть человечней ответа испанских бойцов: «Нет, она не пройдет!»

Я был недавно в Москве в детском доме, где живут испанские дети. Это клочок Испании под нашим северным небом – они очень громко разговаривают (так все говорят в Испании), они никак не могут привыкнуть к галошам – забывают их в школе, они не любят сметану, и они играют на гитаре. Я спросил одного мальчика, шалуна и весельчака: «Что тебе больше всего нравится у нас?» Он сразу стал серьезным и ответил, как взрослый: «Конечно же, Красная Армия». А маленькая девочка из Малаги, которую чудом спасли, шепнула: «Здесь спать спокойно», она еще помнит вой сирен и грохот бомб. Если восьмилетняя Карменсита может спокойно спать в Москве, если могут спокойно спать рядом с ней русские дети, если матери спокойно прижимают к себе детей в деревнях Белоруссии и во Владивостоке, это только потому, [245] что на свете, помимо «кондоров» и «аистов», помимо ханжества и лицемерия «достоуважаемых джентльменов», существует еще Красная Армия.

Ночью у себя в комнате я слушаю радиопередачу Барселоны. За окном – девятый этаж – огни большого города, Москвы. Глухо доносится голос: «В секторе Фраги мы отбили атаку…» Может быть, сейчас бомбят Барселону? Может быть, снова чернорубашечники атакуют «в секторе Фраги»? А генерал Мильян Астрай, чокаясь с генералами Бергонцоли и Фейдтом, восклицает: «Да здравствует смерть!..» Против смерти борется сейчас не один испанский народ, за ним лучшие люди всего мира. Мы слышим здесь каждый выстрел в горах Арагона. Мы знаем, что миру грозит смерть – эта «новая культура» римских и берлинских разбойников. Против смерти – жизнь. Одна мысль: оборона, оборона, только оборона. Красноармейцы, стоя сейчас на рубежах страны, обороняют не только страну, родину, любимицу, они обороняют самое высшее благо – жизнь, не одну нашу – человечества.

Москва, март 1938

Да здравствует Дон Кихот!

Это было в Лондоне на предвыборном собрании. Одна женщина спросила: «Почему правительство Великобритании не пытается защитить испанских детей от итальянских убийц?» Оратор, защищавший правительственного кандидата, усмехнулся: «Конечно, мы оплакиваем судьбу испанских детей, но мы прежде всего заинтересованы в испанском угле, руде, меди, и нам надоело донкихотствовать».

Эти господа в 1935 году плакали над участью Аддис-Абебы. Конечно, им было наплевать на абиссинцев – чем абиссинцы лучше индусов?.. Но они поспорили с итальянцами, и они требовали, чтобы весь мир применил к Италии санкции. Теперь они благодушно заявляют: «С итальянцами мы договорились. Значит, весь мир должен санкционировать захват Абиссинии». В страстную пятницу они отслужили панихиду по убитым испанским детям, а в страстную субботу подписали договор с убийцами и разговелись испанским пирогом. [246]

Французские кагуляры суетятся: если Франко возьмет Барселону, можно будет отобрать у парижских рабочих платные отпуска. Куда им до дельцов Сити! Они давно не мечтают о мировой политике. Они согласны, чтобы Франция стала доминионом, Монако, Андоррой, лишь бы в этой Андорре был «порядок», то есть отделение «Лионского кредита», жандармерия и бордель. На большее они не претендуют. Когда испанские крестьяне, убегая от фашистов, перешли французскую границу, газета «Фигаро» писала: «Наши жандармы задерживают мулов, чтобы продать животных с торгов и тем частично покрыть стоимость содержания испанских беженцев». В испанском вопросе Франция капитулирует не только перед Муссолини, но даже перед полуполковником-полууголовником Тронкосо. Она теряет положение мировой державы. Но это мало тревожит кагуляров. Они боятся, как бы не потерять на испанских делах сотню-другую франчишек.

В газете «Джорнале д' Италиа» сеньор Гайда пишет: «Мы протестуем против нарушения Францией политики невмешательства». Оказывается, французские рабочие послали каталонцам 5000 лопат. Как смеют эти наглые милитаристы, вопреки всем постановлениям лондонского комитета, слать в Испанию смертоносные лопаты! В том же номере «Джорнале д' Италиа» напечатано: «С 10 марта по 9 апреля итальянская авиация проделала 10898 летных часов, скинула свыше 865 тонн взрывчатых веществ и расстреляла 165000 пулеметных патронов».

«Мы за невмешательство. Мы за невмешательство», – у французских сорок звонкие голоса, их не переупрямишь. Вот только продать бы с торгов десяток мулов и ни-ни не донкихотствовать!..

В старом испанском романсеро есть песня о смерти Родриго. Мавры окружили его и нанесли ему тридцать ран. Друг спрашивает Родриго:

– Почему ты не ускакал за реку?

– Потому что я – испанец.

– Почему ты поднял забрало?

– Потому что я глядел в глаза победе.

– Но ты побежден, Родриго.

– Нет, я победил – моя кровь зовет в бой.

Оскорбительно для человека жить в одну эпоху, на одной земле с фашистами, знать, что над ними то же солнце, что вокруг дети, деревья, собаки. Оскорбительно, [247] что человек, который, оскалясь, шипит: «Надоело донкихотствовать», с виду похож на человека, что у него волосы, глаза, руки. Я не знаю, чем стал бы тот Запад, откуда, наперекор учебникам, когда-то шел свет, если бы сейчас не было народа, истекающего кровью, изнемогающего в неравном бою, но сильного силой правды.

Испанские короли во всем придерживались традиций: они не расстреливали, не вешали, не гильотинировали, они гарротировали осужденных – на шею человеку надевали железный ошейник и сжимали его. Фашисты решили гарротировать Испанию. Германские, итальянские самолеты, танки «брешия», артиллерия из Эссена, римские дивизии, марокканские таборы. Железный ошейник сжимается, и в ярости мы смотрим на карту. Но испанский народ не сдается. Его руки занесены вверх. Он отбивается. Против восьми самолетов – один. Против тяжелой артиллерии – винтовки. Против пулеметов – руки. Сан-Матео держался, несмотря на авиацию, на жестокий орудийный обстрел. Тогда немцы и итальянцы пустили танки с огнеметами. Когда фашисты заняли окопы республиканцев, они нашли только обугленные трупы. Полусгоревшие руки мертвых бойцов еще сжимали пулеметы.
[1] [2] [3] [4]