24

– Глэдис, – сказал он, – мне нужно точно знать о ваших взаимоотношениях с доктором Фастальфом. Вы живете почти рядом, у вас даже роботы практически общие. Он явно заботится о вас. Он не старается доказать собственную невиновность, разве что утверждает, что невиновен, а вас сразу же кинулся защищать, как только я усилил допрос.

Она слабо улыбнулась.

– Что вы подозреваете, Илия?

– Не уклоняйтесь. Я не хочу подозревать. Я хочу знать.

– Доктор Фастальф говорил вам о Фании? Вы не спрашивали его, жена она ему или только сотрудница? Спрашивали вы, есть ли у него дети?

Бейли почувствовал себя неловко. Он должен был спросить. В смежных квартирах перенаселенной Земли дорожили уединением именно потому, что ему все угрожало. На Земле практически невозможно не знать обо всем, что касалось семейных дел соседей, поэтому никто ни о чем не спрашивал и делал вид, что не знает. Здесь, на Авроре, конечно, не придерживались земных обычаев, однако Бейли автоматически держался их. Дурак!

– Нет, еще не спрашивал. Скажите.

– Фания его жена. Он женился много раз, конечно, последовательно, хотя на Авроре случается, что у кого-то одновременно несколько жен или мужей. – Она сказала это со смесью отвращения и оправдания. – На Солярии это неслыханное дело. Тем не менее, этот брак доктора Фастальфа, видимо, скоро расстроится, и оба будут искать новых привязанностей, хотя часто бывает, что один или оба супруга не дожидаются расторжения брака. Я не понимаю такого небрежного отношения, Илия, но знаю, что на Авроре именно так. Доктор Фастальф, насколько я знаю, скорее пуританских взглядом: он всегда придерживается того или иного брака и не ищет никого на стороне. На Авроре это считается старомодным и глупым.

– Я что-то читал об этом, – кивнул Бейли. – Как я понял, брак заключается с намерением иметь детей.

– В теории – да, но в наше время мало кто это принимает всерьез. У доктора Фастальфа уже есть двое детей, больше ему не полагается, но он все-таки женился и просит разрешения на третьего. Ему, конечно, откажут, и он это знает. А другие даже не утруждают себя просьбами.

– Зачем же тогда утруждать себя женитьбой?

– От этого есть какие-то социальные выгоды; они довольно сложны, и я их не понимаю.

– Ладно, неважно. Расскажите о детях доктора Фастальфа.

– У него две дочери от разных матерей – конечно, не от Фании. Матери сами вынашивали дочерей, как это принято на Авроре. Дочери уже взрослые, у них свои дома.

– Он близок с дочерьми?

– Не знаю. Он никогда о них не говорит. Одна из них – роботехник, и я думаю, что он должен был как-то соприкасаться с ее работой. А вторая дочь где-то служит или имеет свой офис, точно не знаю.

– Вы не знаете, были ли семейные неурядицы?

– Не знаю, но вряд ли. Насколько мне известно, он в хороших отношениях со своими бывшими женами. Ни один из разводов не нес в себе злобы. Ни один из разводов не нес в себе злобы. Доктор Фастальф не тот человек. Я не могу представить себе чтобы он принял любое событие в жизни с чем-то большим, чем покорный вздох. Он будет шутить даже на смертном одре.

Это, во всяком случае, правильная оценка, – подумал Бейли и сказал:

– А каковы его отношения к вам? Только, пожалуйста, скажите правду. Мы не в том положении, когда скрывают правду, чтобы избежать осложнений.

Она спокойно встретила его взгляд.

– Тут нечего избегать. Доктор Фастальф мой друг, и очень хороший.

– Вы ждете его развода, чтобы стать его следующей женой?

– Нет.

– Вы любовники?

– Нет.

– И не были?

– Нет. Вас это удивляет?

– Мне просто нужна информация.

– Тогда задавайте вопросы связно и не закидывайте меня ими, словно надеясь заставить меня в чем-то проболтаться. – Она сказала это без всякого раздражения. Ее это как бы развлекало.

Бейли слегка покраснел и хотел сказать, что у него вовсе не было такого намерения, но оно, конечно, было, и отрицать это было бесполезно.

– Ладно, – сказал он грубовато, – пойдем дальше.

Глэдис снова опустила глаза; лицо ее стало чуть жестче, словно она погрузилась в прошлое, которое хотела бы забыть.

– Вы имеете представление о моей жизни на Солярии. Она не была счастливой, но другой я не знала. И только когда я попробовала прикоснуться к счастью, я поняла, до какой степени была несчастна моя жизнь. Первый намек на это пришел от вас, Илия.

– От меня? – изумился Бейли.

– Да, Илия. Наша последняя встреча на Солярии – я надеюсь, что вы помните – научила меня кое-чему. Я коснулась вас! Я сняла перчатку – такую же, как сейчас на мне – дотронулась до вашей щеки. Контакт был очень коротким. Не знаю, значил ли он что-то для вас – нет, не говорите, это не важно – но для меня он значил очень много! – Она подняла глаза и встретила его взгляд. – Он значил для меня в се . Он изменил всю мою жизнь. Вспомните, что я до тех пор не касалась мужчины или вообще человеческого существа, исключая мужа. А мужа я касалась очень редко. Конечно, я видела мужчин по трехмерке и хорошо знала физические аспекты мужественности. В этом отношении мне нечему было учиться. Но я не думала, что мужчины отличаются друг от друга на ощупь. Я знала, какая кожа у моего мужа, какие у него руки, но – и только. У меня не было оснований думать, что у другого мужчины это могло быть другим. От контакта с мужем удовольствия не было – да и откуда ему быть? Какое удовольствие от контакта пальцев со столом – разве что провести по нему и оценить его гладкость?

Контакт с мужем был частью редко происходящего ритуала, на который муж шел, потому что этого от нас ждали, и, как хороший солярианин, он выполнял его в тот день и час, за такой промежуток времени и в такой манере, как предписывалось хорошим воспитанием. В другом смысле тут не было ничего хорошего, потому что, хотя этот периодический контакт имел точную цель сексуальных отношений, мой муж не просил разрешения иметь ребенка и, я думаю, не интересовался произвести его. А я слишком благоговела перед ним, чтобы самой просить разрешение, хотя имела на это право. Оглядываясь назад, я понимаю, что сексуальный опыт был поверхностным и механическим. У меня никогда не было оргазма. Ни разу. Я только читала о такой вещи, но описания просто сбивали меня с толку, поскольку их можно было найти только в привозных книгах – солярианские книги никогда не упоминали о сексе – и я не могла верить им. Я думала, что это просто экзотические метафоры. И я не могла это проверить, по крайней мере, сама. Кажется, это называется мастурбацией – я слышала это слово на Авроре. На Солярии никогда не говорят о сексе, и слова, относящиеся к нему, не употребляются в порядочном обществе, да и любом другом на Солярии. Из случайно прочитанного я представляла, как это делается, и несколько раз, скрепя сердце, пробовала сделать, как написано, но не смогла. Табу на прикосновение к человеческой плоти делало даже собственную плоть запретной и неприятной. Конечно, я могу дотронуться до своего лица или положить ногу на ногу, но это случайные прикосновения, на них не обращаешь внимания. А сделать прикосновение инструментом сознательного удовольствия – совсем другое дело. Каждой частицей своего существа я знала, что этого нельзя делать, и поэтому, удовольствия не могло быть. И мне не приходилось получать удовольствие от прикосновения при других обстоятельствах. Да и как это могло случиться?

И в тот раз я коснулась вас. Зачем я это сделала – не знаю. Я чувствовала бесконечную признательность вам за то, что вы спасли меня. Кроме того, вы были не полностью запретны. Вы не солярианин. Вы были – простите меня – не вполне мужчиной. Вы – земное создание, человек по виду, но вы – недолговечный, бациллоноситель, нечто вроде полу-человека. И вот потому, что вы спасли меня и были ненастоящим мужчиной, я могла коснуться вас. Кроме того, вы смотрели на меня не враждебно и надменно, как мой муж, не с тщательно вышколенным безразличием тех, с кем я виделась по трехмерному изображению. И вы были прямо тут, рядом, и глаза у вас были теплые и заботливые. И вы вздрогнули, когда моя рука потянулась к вашей щеке. Я видела это.

Почему так случилось, я не знаю. Прикосновение было таким беглым, что физическое ощущение нельзя было отличить от того, как если бы я дотронулась до своего мужа, другого мужчины или даже женщины. Но здесь было нечто большее, чем физическое ощущение. Вы были здесь, вы были рады и показали мне все признаки того, что я приняла как… чувство. И когда наша кожа – моей руки и вашей щеки – соприкоснулась, я словно коснулась ласкового огня, который тут же прошел по моей руке и всю меня охватил пламенем. Не знаю, долго ли это продолжалось – вряд ли больше одной-двух секунд, но для меня время остановилось. Во мне произошло что-то, чего никогда не случалось раньше, и вот теперь, когда я познала это, я понимаю, что тогда была очень близка к оргазму. Я старалась не показать этого…

Бейли, не решаясь взглянуть на нее, кивнул.

– Так вот, я не показала этого и только сказала: «Спасибо вам, Илия». Я поблагодарила вас за то, что вы сделали для меня в связи со смертью моего мужа, но много больше – за то, что вы осветили мою жизнь и показали мне, даже не зная этого, что есть в жизни; вы открыли дверь; показали тропу. Физическое действие было само по себе ничто: просто прикосновение, но это стало началом всего. – Она сделала паузу, затем подняла палец. – Нет, не говорите ничего. Я еще не закончила.

Я раньше представляла себе смутно и неопределенно: мужчина и я делаем то, что делали мы с мужем, но как-то по-другому – я даже не знала, как именно – и ощущения были другие, но я не могла представить себе их. Я могла бы прожить всю жизнь, пытаясь вообразить невообразимое, и умерла бы через триста-четыреста лет, так и не узнав, как и другие женщины Солярии, да и многие мужчины. Никогда не узнать. Иметь детей, но не узнать.

Но я дотронулась до вашей щеки и поняла. Не удивительно ли? Вы научили меня тому, о чем я лишь воображала. Нет, не механике, не унылому, неохотному сближению тел, но чему-то такому, что должно быть при этом и чего я никогда не достигала. Взгляд на лицо, блеск в глазах, ощущение мягкости, доброты… чего-то, что я не могу описать… Понижение ужасного барьера между индивидуумами. Любовь, наверное, подходящее слово, включающее в себя все это и еще большее. Я чувствовала любовь к вам, потому что думала, что и вы могли бы любить меня. Не говорю, что любили, но могли бы. В старинных книгах говорилось о любви, я принимала это слово, но не знала его значения, пока не коснулась вас.

И я поехала на Аврору, вспоминая вас, думая о вас, мысленно разговаривая с вами, и думала, что на Авроре встречу миллион Илий. – Она опять помолчала, погрузившись в мысли. – Но я не встретила. Аврора также плоха, как и Солярия, но в обратном смысле. На Солярии секс – не пр ав ил ьн ос ть , грех. Секс отвратителен, и мы все отвернулись от него. Мы не могли любить, потому что ненавидели секс. На Авроре секс ск уч ен . Его принимают спокойно и легко, как дыхание. Если человек ощущает позыв, он тянется к тому, кто кажется подходящим, и если подходящая особа в данный момент не занята чем-то важным, следует секс в той манере, как это принято. Вроде дыхания. Но какой экстаз в дыхании? Если у человека удушье, то, возможно, первый хороший вдох будет для него наслаждением; а если он никогда не задыхался?

Секс разрешенный и доступный как вода на Авроре, так же как и секс запретный и постыдный на Солярии не имели ничего общего с любовью. В обоих случаях дети получаются редко и только по официальному разрешению. Когда такое разрешение получено, происходит интерлюдия секса, безрадостная и противная, предназначенная только для деторождения. Если в положенное время зачатия не последовало, прибегают к искусственному оплодотворению. А на Солярии принят эктогенез, так что оплодотворение и развитие зародыша происходит в генотарии, а секс остается как форма социального общения, не имеющая ничего общего с любовью.

Я не могла принять привычки аврорцев – не была воспитана в них. Я со страхом тянулась к сексу, и никто не отказывался, но и не придавал этому значения. Глаза мужчин были пусты, когда я предлагала себя, и оставались пустыми, когда мужчины соглашались. Они хотели, но и только. И прикосновение к ним не давало ничего. Так же, как я прикасалась к мужу. Я примирилась с этим, позволила вести себя, но и все остальное ничего не дало. Я не чувствовала даже потребности делать это. То ощущение, что вы дали мне, не возвращалось, и я, в конце концов, покорилась.

Доктор Фастальф был моим другом. Он один на Авроре знал все, что произошло на Солярии. Вы знаете, что полные сведения не были опубликованы и уж, конечно, не вошли в эту ужасную гиперволновую программу. Я о ней слышала, но смотреть отказалась. Доктор Фастальф защищал меня от непонимания со стороны аврорцев и от их презрения к солярианцам. Он защищал меня также и от отчаяния, которое охватило меня через некоторое время. Но любовниками мы не были. Я могла бы предложить себя, но в то время уже решила, что ощущение, которое вы мне дали, никогда не вернется, и отказалась от мысли предлагать себя. И он тоже не предлагал себя, не знаю, почему. Может быть, он понимал, что мое отчаяние происходит от неудачи найти что-то в сексе, и не хотел увеличивать его. Вероятно, он просто был добр ко мне и заботился обо мне в этом отношении, так что мы не стали любовниками. Он был моим другом, когда я нуждалась в дружбе.
[1] [2] [3]