Еще один набросок: 1931 год
[1] [2]Еще один набросок: 1931 год
ПП знал, что в Советской России развивается конструктивизм. Все шло к сближению существ и не-существ, предметов функции и предметов фикции. Жить становилось все лучше, жить становилось все веселее. У некоторых людей ПП замечал по нескольку глаз с каждой стороны лица. Таким, например, виделся ПП новый гость из Москвы, социалистический реалист Натан Горелик.
В 1931 году в Париж приехала делегация мастеров культуры. Все как один они были антифашисты, хотя одновременно и антибуржуазы. Среди них был один молодой художник, почему-то очень похожий на самого Пикассо: такие же вылупленные глазенапы, такой же бульбоватый нос. Во время приема на рю Гренель они долго смотрели друг на друга. Интересно, что, кроме четырех глаз и двух носов, у них был еще один общий предмет — вернее, женский идеал, жена Горелика, величественная пролетарка Анна Горелик.
Юная женщина, воплощение коллективизации Дона и Кубани, двигалась медленно, придавала каждой позе особое значение и застывала, как барельеф. К тому времени Пабло уже накопил существенный опыт общения с русскими женщинами XX века. Он с улыбкой вспоминал свои довоенные заблуждения по части пупырчатости их кожи. Галина Хохлова, Лидия Дилекторская его околдовали; если уж и говорить о специфике их кожи, следует отметить, что от нее было трудно оторвать ладони. Теперь он думал о магнетизме мраморной комсомолки.
Он подошел к Натану и Анне.
— Как поживает мой друг Татлин? Построил ли он свою спиральную башню? Летает ли он на своих крыльях?
Супруги переглянулись. Вместо ответа на вопрос Анна направила к Пикассо свою обнаженную руку.
— Как жаль, что на таких приемах не танцуют.
Пабло был потрясен. И Натан был потрясен. Издали Эйтингон с удовольствием наблюдал, как они, словно братья Маркс, отшатнулись от Анны, а потом подтянулись к ней.
— Поедемте ко мне! — прошептал потрясенный Пабло. — У меня целая куча фокстротов и танго!
В студии, пока ПП суетился на кухне, Натан протянул Анне крошечную пилюлю с ядом:
— Сегодня это сделаешь ты!
Затем он исчез, успев, однако, на прощанье окинуть взглядом почти готовые шедевры растленного искусства. И все-таки партия права, подумал он, даже за таких товарищей мы должны бороться.
Данная пилюля была не уничтожающего, а очищающего и возвышающего свойства. Последнее достижение специального химотдела, она насыщала все клетки реципиента сверхъестественной любовью к коммунизму. Опыты, проведенные в Сухумском питомнике, безоговорочно подтверждали ее эффективность. По просьбе Сталина, именно Пабло Пикассо должен был стать первым человеком огромной коммунистической любви.
— Какие великолепные птицы садятся к вам на крышу, маэстро, — волшебным голосом проговорила Анна и, едва лишь художник метнулся к стеклянному скату: «Птицы, мадам? Вы видите птиц?», разжала свои пальцы над его бокалом шампанского.
Результат превзошел все ожидания специалистов ОГПУ: немедленно после употребления отравленного напитка художник возгорелся гомерической страстью. Произошла, правда, небольшая накладка: чувство его направилось не к Учению, а непосредственно к Анне, посланнице. Он быстро раздел ее догола, не обратив даже внимания на то, что под модной блузкой у нее оказалась майка спортобщества «Динамо», и на несколько часов внедрился в ее благодатное тело. Птицы и впрямь опустились на крышу и даже проникли внутрь студии — священные гуси Приапа.
— Паблито, мой Паблито, — шептала казачка так, как ее учили на курсах младшего командного состава секретных органов, — скажи мне, как ты любишь меня, в качестве кого, в качестве чего?
Но он не отвечал, он молча предавался своей оргии; в закрытых его глазах бушевал шторм беспредметной живописи. Он даже не слышал, как Анна пела. Песня «Ехали мы, ехали, селами-станицами» сменилась медовым сентиментом «Ну, прощай, дорогой наш боец молодой! Береги ты родные края! А вернешься домой, и станцует с тобой гордая любовь твоя», а потом, в унисон с ускоряющимся ритмом любовного пира, Анна рванула зажигательный молодежный шлягер «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, не прячь гармонь, играй на все лады!».
При очередной смене позиций нимфа социализма узрела в углу студии под направленным светом лампы восемнадцать листов ватмана с объемными изображениями каких-то голых, то ли человеческих, то ли псевдочеловеческих, в общем, буржуазно-извращенных фигурок. Трудно было даже понять, какой пол в этих формах был представлен — мужской или женский. К примеру, женственная округлость с соском (или с тремя длинными, как у колхозной коровы, сосками) переходила непосредственно в железный штырь с набалдашником, а из этого штыря торчал еще менее значительный, но тоже весьма впечатляющий штыренок, своего рода намагниченный хвост плодородия. Анна ахнула: что-то в этом роде она уже видела в альбомах Натанчика (Николайчика), только тот эти кощунственные опыты прятал, а тут они были выставлены напоказ.
— Ох, Паблито, Паблито, у нас бы тебя за такие штуки по головке не погладили, — прошептала она и протянула руку назад, туда, где бесился конец Пикассо. Кощунственный трепет сотрясал теперь все ее существо, и она, такая хорошо подготовленная пролетарка, уже не понимала, где ее грудь, а где его штырь, где их общий хвост и где разъятые чресла. Теперь и карандашные скетчи, которые она видела прямо перед собой, перетекали один в другой, словно вечная плазма.
Наконец по прошествии часов Пикассо подумал, что, кажется, больше уже никогда не сможет выбраться из Анны, и, подумав так, тут же выбрался из нее. И рухнул рядом с ней в бесчувственные объятия Морфея.
Перебравшись через Пикассо, Анна попыталась встать на дрожащих ногах. Ей это удалось. Нельзя не отдать должное значкисткам ГТО: они действительно готовы к Труду и Обороне. Уже через несколько минут она своей обычной барельефной походкой вышла на улицу. Там ее давно уже ждал автомобиль с темными шторками.
— Товарищ комиссар первого ранга, ваше задание выполнено! — сказала она, усаживаясь на заднее сиденье.
В тот же день делегация деятелей культуры выехала из Парижа в восточном направлении.
И никогда более на протяжении своих жизней Пабло и Анна не встречались. Несмотря на столь существенные заслуги перед Учением, Анна была навечно зачислена в разряд «невыездных». Натан, вскоре ставший Николаем, вояжировал теперь без супруги. Имя Пикассо стало табу в семье Гореликов. Лауреат Сталинских премий ненавидел кумира буржуазных снобов. Однажды, уже в период хрущевских гонений на «модернизм», старик пришел к секретарю ЦК КПСС Л.Ф.Ильичеву и сообщил, что Пикассо ходит по кабакам Левого берега Сены и слезно кается, бьется лысиной в стены. Дескать, всю жизнь притворялся, искажал реалистическое искусство на потребу буржуазии, но теперь завязал и будет учиться заново.
Ильичев, как и все тогдашние цекисты похожий на мелкого бюргера, пришел от этого сообщения в неописуемый восторг.
— Значит, все-таки действует! — вскричал он. Лауреат вгляделся в малопримечательное лицо.
— Что действует, Леонид Федорович? — Неужели даже этот жалкий секретаришко знает о той таблетке 1931 года? Неужели не умеют тайну хранить товарищи?
— Как что?! — Ильичев бешено закрутился на своей знаменитой рояльной табуретке. — Наше Учение, наша позиция!
Успокоившись, два мыслителя еще долго обсуждали «идеологическую тактику партии в свете неувядающей работы „Детская болезнь левизны в коммунизме“».
Кстати о детях. После того подвига на рю Кьюзак Анна понесла и в 1932 году родила мальчика, которого нарекли Игорем. Он был очень похож на отца Натана-Николая, но почему-то всегда напоминал маме того сокрушительного Паблито. Папаша сначала вообще-то злился, но потом стал подражать гримасам ребенка, и вскоре все гости совершенно искренне стали восклицать: как он на тебя похож!
В те времена о тестах на ДНК никто и понятия не имел в советском акушерстве и гинекологии. Вообще проблема подлинного отцовства не стояла так остро, как сейчас; отец в общем-то у всех был один, грузино-осетинский бастард путешественника Пржевальского.
А ПП, между прочим, нередко грустил, грустил по Анне, по ее слегка пупырчатой коже, по той буре телесного магнетизма, что закрутила их тогда в одну телесную форму. Любовная таблетка, можно сказать, подействовала: долгие годы он питал слабость к гигантской родине социализма. Он и знаменитую свою голубку запустил как весточку Анне, и та прекрасно это поняла, хоть и осталась верной солдаткой партии.
Когда Сталин умер, Луи Арагон попросил Пикассо нарисовать портрет усопшего гиганта для журнала «Леттр Франсез». Художник вытащил из какой-то своей груды папку с листами ватмана и натолкнулся там на опыты 1931 года — скетчи перетекающих обнаженных форм человеческого био. Непонятная темная грусть опустилась на него. Простым угольным карандашом он стал на обратной стороне какого-то многотитястого и штырястого произведения набрасывать заказанный портрет. Получалось женское лицо с огромными светлыми глазами. Что-то не то, думал он, нет, совсем не то, чего хотел Луи, типичное не то. Он прибавил угля в зрачки, а на верхней столь желанной губе разместил большие черные усы.
В этом виде портрет отца народов появился в траурном выпуске любимого журнала левой интеллигенции. И вызвал скандал. Арагону досталось на партсобрании: ваш Пикассо совсем очумел, вместо портрета сделал кощунственный шарж, вместо вождя трудящихся нарисовал усатую бабу!..
[1] [2]