47

*

В старой папке я нашел письмо, которое прислала мне тетя Рауха от своего имени и от имени тети Эйли из Хельсинки в 1979 году. Письмо написано на иврите, и среди прочего, сказано в нем:

«Мы тоже обрадовались, что вы одержали победу на Евровидении. И что за песня! Здешние верующие очень обрадовались, что те, из Израиля, пели: «Аллилуйя!» Нет более подходящей песни… Я смогла также посмотреть фильм о Холокосте, вызвавший слезы и угрызения совести со стороны стран, которые без конца преследовали евреев, без всякого понимания. Христианским народам следует очень попросить прощения у евреев. Папа твой сказал однажды, что он не в состоянии понять, почему Господь согласился на все эти ужасы… Я всегда ему отвечала, что тайна Господа нашего, она на небесах. Иисус страдает с еврейским народом во всех его страданиях. Верующим следует также принять на себя часть страданий Иисуса, оставившего их страдать… Искупление Мессии на кресте покроет в любом случае все грехи мира, всего рода человеческого. Но умом этого никогда не понять… Были нацисты, одолеваемые угрызениями совести, раскаявшиеся перед смертью. Но евреи, которые умерли, не вернулись к жизни от раскаяния нацистов. Все мы каждодневно нуждаемся в искуплении, в милосердии. Иисус сказал: «Не бойтесь тех, кто убивает тело, ибо не в их возможностях убить душу». Это письмо тебе посылаю я, а также тетя Эйли. Я получила сильный удар в спину шесть недель тому назад, когда упала в автобусе, а тетя Эйли не очень хорошо видит.

С любовью

Рауха Моисио.»

Однажды, во время моего пребывания в Хельсинки (тогда одну из моих книг перевели на финский), вдруг в гостиничном кафетерии возникли они обе. Закутанные в шали, покрывающие голову и плечи, они походили на двух старых крестьянок. Тетя Рауха опиралась на палку. Она нежно вела за руку тетю Эйли, которая тогда уже почти ослепла, поддерживала ее и бережно усадила за боковой столик. Обе они настаивали на своем праве поцеловать меня в обе щеки, благословив при этом. Лишь с большим трудом позволено мне было заказать для них по чашке чаю, «но без всяких там добавок, пожалуйста!»

Тетя Эйли улыбалась мало, да и не улыбка это была, а легкое подрагивание в уголках губ. Она начала что-то говорить, раздумала, положила сжатую в кулачок правую руку в левую ладонь, словно спеленав ее, как младенца, несколько раз покачала головой, как это делают плакальщицы, и, наконец, произнесла:

— Благословен Господь на небесах, что удостоились мы увидеть тебя здесь, на земле нашей. Но я совершенно не понимаю, почему не удостоились жизни твои дорогие родители? Но кто я, чтобы понимать? Все ответы у Господа. У нас есть только удивление. Прошу тебя, ты ведь разрешишь мне ощупать твое дорогое лицо? Это потому, что глаза мои уже угасли.

Тетя Рауха сказала о моем отце:

— Благословенна память о нем. Он был редким человеком! Благородная дух (именно так она и сказала) была у него. Дух человечности!

А о маме она сказала:

— Страдающая душа, да покоится она с миром. Великая страдалица была, потому что умела видеть в сердцах людей, и нелегко было вынести ей то, что она видела. Пророк Иеремия изрек: «Сердце лукавее всего, и неисцелимо оно, кто познает его?»

*

На улице, в Хельсинки, падал легкий дождь вперемешку с хлопьями снежинок. Дневной свет был тусклым и мутным, и снежинки, которые таяли, не долетев до земли, казались не белыми, а серыми. Две старые женщины были одеты в темные, почти одинаковые платья, в коричневые толстые носки, словно две ученицы скромного пансиона. Когда я целовал их, от них обеих пахло простым мылом, и еще чувствовался легкий аромат черного хлеба и ночного сна. Низкорослый человек из обслуживающего персонала гостиницы торопливо прошел мимо нас, из нагрудного кармана его рубашки торчала целая батарея авторучек и карандашей.

Из кошелки, которая была поставлена рядом с ножками стола, тетя Рауха достала и передала мне небольшой пакет, обернутый коричневой бумагой. И вдруг я узнал эту кошелку: она была той самой, сделанной из мешковины цвета земли, той самой — времен осады Иерусалима. За тридцать лет до моего приезда в Хельсинки тетя Эйли и тетя Рауха, бывало, доставали из этой кошелки и вручали нам всем крохотные кусочки мыла, шерстяные носки, сухари, спички, свечи, головки редьки, а то и самое ценное в те дни — баночку с молочным порошком. Я развернул пакет, и вот, кроме Священного Писания, изданного в Иерусалиме (против страницы на иврите — страница того же текста на финском языке), кроме крошечной музыкальной шкатулки, сработанной из крашеного дерева, с крышкой из меди, нашел я букетик засушенных полевых цветов. Странные финские цветы, прекрасные и в смерти своей, цветы, названия которых я не знал и не встречал до того утра.

— Очень, очень любили мы, — сказала тетя Эйли, и ее уже не видящие глаза искали мои глаза, — очень, очень любили мы твоих дорогих родителей. Нелегка была их жизнь на земле, не всегда были они милосердны друг к другу. Порою темная тень витала над ними. Но теперь, когда, приобщившись к вечной тайне, они вернулись, наконец-то, под крыла Господа, теперь твои родители наверняка обрели милосердие и истину. Теперь они, словно два чистых ребенка, не ведавших греховных мыслей, и между ними во все дни лишь свет, любовь и милосердие. Как сказано в «Песни песней», левая рука у нее под головой, а правая обнимает его. И давно уже исчезла над ними всякая тень.

Я, со своей стороны, собирался подарить двум тетушкам два экземпляра моей книги, переведенной на их язык. Но тетя Рауха отказалась:

— Ивритскую книгу, — сказала она, — книгу об Иерусалиме, написанную в Иерусалиме, да ведь мы должны — пожалуйста! — прочесть ее на иврите, и ни на каком другом языке! А, кроме того, — добавила она с извиняющейся улыбкой, — говоря по правде, тетя Эйли не может больше ничего читать, ибо отнял у нее Господь остатки зрения. Только я все еще читаю ей вслух, утром и вечером, из Библии, из Евангелия, из нашего молитвенника, из книги о житии святых, хотя и мои глаза все тускнеют и тускнеют, и вскоре обе мы полностью ослепнем.

А когда я не читаю ей, и тетя Эйли не слушает меня, тогда сидим мы вдвоем против окна и наблюдаем через стекло деревья, птиц, снег и ветер, утром и вечером, при свете дня и свете ночи. И обе мы с великим смирением благодарим нашего доброго и милосердного Господа за все его милости и все его чудеса: «да сотворится по воле его на небесах и на земле». Ведь и ты, наверно, видишь иногда, лишь в минуты отдохновения, какое великое чудо являют собой и небесный свод, и земля, и деревья, и камни, и поле, и лес — все без исключения. Все без исключения источает свет и сияние, все без исключения тысячекратно свидетельствует о великой славе и милосердии.
[1] [2]