32

— Это предназначено для обогащения нашей скудной почвы, — разъяснял мне папа, пока мы отдыхали, сидя в пропотевших майках рядом на ступеньках, ощущая себя прямо-таки рабочей бригадой, обмахиваясь нашими панамами цвета хаки, чтобы хоть немного остудить разгоряченные лица.

— Несомненно, — говорил папа, — нам следует напитать взрыхленную почву тем, что в будущем из подгнивших, но богатых органическими элементами отбросов, превратится постепенно в удобрения. Так мы дадим нашим саженцам абсолютно все питательные вещества, без которых овощи у нас выросли бы хилыми и болезненными.

Наверняка, он угадал ту жуткую мысль, что промелькнула у меня, так как тут же поспешил уточнить и успокоить:

— И, пожалуйста, не думай — это было бы ошибкой! — что, когда здесь вырастут овощи, и мы будем их есть, нам предстоит есть то, что, возможно, выглядит, как отбросы, внушающие отвращение. Нет! И еще раз нет! Ни в коем случае! Ведь отбросы — это не просто грязь, это неисчерпаемый клад, скрытый от глаз. Поколение за поколением земледельцы интуитивно открывали для себя эту мистическую истину. Сам Толстой говорит в одном месте о таинственной алхимии, которая непрерывно совершается в лоне земли, об удивительной метаморфозе — превращении гнили и тлена в перегной, перегноя — в удобрение, удобрения — в злаки, овощи, фрукты и все прочие разнообразнейшие дары полей, садов и огородов.

И пока мы вновь втыкали колышки по четырем углам нашей делянки, осторожно натягивая между ними пограничные веревки, папа просто и точно обрисовал мне всю последовательность. Гниль. Прель. Перегной. Удобрение. Органика. Тайна. Алхимия. Метаморфоза. Плоды. Толстой. Мистика.

*

И когда мама вышла предупредить нас, что обед будет готов через полчаса, операция «покорение пустыни» была завершена. Наша новая делянка простиралась от колышка до колышка, от веревки до веревки. Окруженная со всех сторон сухой, опаленной землей нашего двора, она выделялась своим темно-коричневым цветом, она была ухожена, окультурена, разрыхлена. Вскопанная, гладко причесанная граблями, лежала наша делянка — обработанная, засеянная, удобренная, влажная, поделенная на три части, три волнообразных холма, равных по высоте и вытянутых во всю длину делянки: одна грядка под помидоры, другая — под огурцы, а третья — под редиску. И подобно табличке с именем, которую принято временно ставить в изголовье свежего могильного холмика, пока еще не установлено каменное надгробие, воткнуты были палочки в изголовье каждой из грядок, и на каждой из палочек укрепили мы пустые мешочки из-под семян. Так выглядела сегодня, до тех пор, пока не вырастут посеянные овощи, наша делянка — с яркими цветными картинками. Прямо-таки живым казался помидор, две-три прозрачных капли росы стекали по его щекам. Другая картинка изображала свежие огурцы, зеленые, аппетитно поблескивавшие. Не менее аппетитно выглядела картинка с красно-бело-зеленой редиской, умытой, свежей, излучающей здоровье.

После того, как были внесены удобрения и заложены семена, мы полили грядки один раз. А затем снова осторожно полили каждую из лунок с семенами в чреслах, используя для этого самодельную лейку, сооруженную из бутылки с водой и взятого на кухне маленького ситечка, в «мирной жизни» прикрепленного к носику заварного чайника.

Папа сказал:

— Отныне каждое утро и каждый вечер мы будем поливать наши грядки. Не переусердствуем. Но и жадничать не станем, а ты, вне всякого сомнения, сразу, как проснешься, побежишь узнавать, не проклюнулись ли ростки, потому что через несколько дней стебельки начнут распрямлять свои спинки, отряхивать со своих головок комочки земли, как это делают цветы, отряхивающие свой венчик. У каждого цветка, у каждого ростка, как полагали наши мудрецы, благословенна их память, есть свой личный ангел, парящий над ним, прикасающийся к его головке и приказывающий ему: «Расти!»

И еще сказал папа:

— А теперь соизвольте, ваша честь, поскольку вы пропотели и пропылились, взять из шкафа белье и рубашку, чистые брюки, да отправиться в ванну. Только помните, ваше высочество, намылиться нужно, как следует, и в тех самых местах — тоже. Но не извольте задремать там, в воде, по вашему обыкновению, ибо и я, оскудевший делами своими, терпеливо дожидаюсь своей очереди.

В ванной, раздевшись до трусов, я босиком взобрался на унитаз и выглянул через окошко во двор — а вдруг уже кое-что можно увидеть. Первый проклюнувшийся росток? Зеленый побег? Пусть малюсенький, с булавочную головку?

И через окошко в ванной я увидел папу, задержавшегося на две—три минуты у наших новых грядок. Он выглядел счастливым, словно художник, который фотографируется возле своего произведения: кроткий, скромный, усталый, прихрамывающий от им же самим нанесенного удара молотком по пальцам ноги, и вместе с тем — гордый, как покоритель новых земель.

Отец мой любил поговорить. Обилие цитат и поговорок переполняло его, и он всегда рад был что-то разъяснить, привести отрывок, выдержку из текста, крылатое словцо. Немедля и с жаром обрушивал он на вас всю мощь своих обширных знаний, щедро, ничего не утаивая, осыпал вас богатствами собственной образованности, открывал перед вами несметные клады своей памяти. «Не приходилось ли вам размышлять о явно прослеживаемой в языке связи между словами «адама» (земля, почва), «адам» (человек), «дам» (кровь), «думия» (безмолвие)? И ведь в других языках, в латыни, например, то же самое: «Humus» (земля), «Homo» (человек)…»

Ключом бил этот неудержимый поток — ссылки, тонкие намеки, аллюзии, остроты, игра словами, парадоксы, замечания, аргументированные фактами, силлогизмы, невероятное нагромождение толкований и возражений к ним, полемика, казуистика… И все это — в отчаянной попытке позабавить присутствующих, развлечь их, постараться, чтобы воцарилась атмосфера веселья, и ради этого даже прикинуться чуть глуповатым, поступаясь порою чувством собственного достоинства… И все лишь для того, чтобы не воцарилось молчание. Даже самое легкое. Ни на мгновение.

Тонкая, напряженная фигура, в пропотевшей майке и шортах цвета хаки, широких, доходящих ему почти до худых колен. Его тощие бледные руки и ноги были покрыты черными густыми волосами. Он походил на перепуганного ешиботника, которого вдруг выдернули из полумрака синагоги, вырядили в маскарадный костюм цвета хаки (такой обычно носили поселенцы-первопроходцы) и беспощадно выставили на голубой, ослепительный полуденный свет. Его боязливая неуверенная улыбка не оставляла тебя в покое, словно он дергал тебя за рукав, умоляя снизойти к нему и проявить хоть толику симпатии. Через очки в круглой оправе его коричневые глаза смотрели на вас с какой-то легкой растерянностью и даже испугом: будто именно сейчас, в эту минуту, спохватился он, что забыл нечто самое-самое важное, самое необходимое, забыл нечто столь серьезное и несомненное, что забывать просто непростительно.

Но что же он забыл? Это он безуспешно пытается вспомнить. Прости, ты случайно не знаешь, что я позабыл? Нечто срочное? Не терпящее отлагательства? Пожалуйста, будь любезен, напомни мне, что же это было… Будь так добр…

*

В следующие дни я, полый воодушевления и лихорадочного нетерпения, каждые два-три часа бегал к нашим грядкам, чтобы, как сказано в «Песне Песней», взглянуть «расцвела ли лоза виноградная, пустили ли ростки гранаты». Низко склонившись, проверял я, не появились ли признаки того, что проклюнулись первые ростки, или, по крайней мере, нет ли каких-нибудь, пусть едва заметных, изменений на поверхности взрыхленной почвы. Вновь и вновь поливал я делянку, пока вся она не превратилась в топкую грязь. Каждое утро вскакивал я с постели и босиком, в пижаме, бежал, чтобы проверить, не произошло ли ночью столь вожделенное чудо. И, действительно, спустя несколько дней я обнаружил ранним утром, что редиска, опередив всех, выбросила множество перископов, маленьких, плотно примыкающих друг к другу.
[1] [2] [3]