59. АЛЕШКА. ПОКЛОНЕНИЕ ОТЦУ

– Садитесь вот сюда, в угол… – и ушел из комнаты.

Сергуня уселся напротив меня, загородив квадратными плечами окно.

И наступила тишина, ватная, тяжелая, в которой было слышно лишь ровное дыхание Сергуни, сиплое и шуршащее, как паровое отопление. Иногда он тонко, деликатно сморкался в огромный красный платок, вырезанный, наверное, из ковровой дорожки в коридоре. У Сергуни было озабоченное крестьянское лицо.

Я подумал, что убийцы и истязатели в наших представлениях незаслуженно окружены ореолом необычности, отличности от других людей. Нет, это просто работа такая. На нее надо попасть, а дальше – делай, как все!

Сергуня неожиданно сказал задумчиво:

– А у меня тоже есть один знакомый писатель…

И снова замолчал, круто, очень глубоко. Чушь какая-то! Какой у него может быть знакомый писатель? Он его отлавливал, как меня? Бил локтем в печень? Или они учились вместе в школе… Тьфу, чепуха какая-то лезет все время в голову! Просто у Сергуни теперь два знакомых писателя…

Распахнулась бесшумно дверь и желтоглазый впустил в кабинет двоих, вошел следом и стал у притолоки. А судя по тому, как проворно вскочил задумавшийся Сергуня, – пришедшие были начальством. Желтоглазый мигнул ему, и Сергуня громоздкой сопящей тенью истаял в коридор.

Пришедшие мгновенье суетливо толкались у стола, предлагая друг другу место, наконец, расселись и уставились на меня. Севший у стола – красивый молодой верзила, наверное, мой ровесник, с чуть заметным тиком, смотрел на меня с легкой улыбкой. С жалостью. Со снисходительностью. Он окидывал меня неспешно взглядом с ног до головы, и весь я – с грязными ботинками, в мешковатом китайском плаще, с синяками и кровоподтеками на лице – был ему жалок.

Он достал из кармана блейзера пачку «Кента», золоченую зажигалку, мягко спросил:

– Курить, наверное, хотите?

– Хочу, – сказал я, взял из протянутой пачки сигарету и с наслаждением затянулся синим душистым дымом.

Желтоглазый гремел ключами у сейфа, потом распахнул полуметровой толщины дверь, достал несколько папок и положил их на стол. Ого! Неужели на меня уже исписали столько бумаги? Трудно поверить…

Желтоглазый снова оттянулся куда-то на задний план, пижонистый молодой начальник неспешно покуривал, а его спутник – худощавый элегантный черт лет шестидесяти – положил ногу на ногу, развалился на стуле и упорно рассматривал меня.

Не знаю почему – я решил, что главнее молодой. Во времена моего батьки они ходили на службу в погонах.

Сейчас им больше нравятся шведские костюмы, коттоновые рубахи, французские галстуки. Все правильно – «детант»!

– Ну, что же, Алексей Захарович, – почти приятельски улыбнулся мне главный, – не хотите ли вы нам поведать, как дошли до жизни такой?

Я молча курил. Он засмеялся:

– Алексей Захарович, вы же не мальчик – должны понимать сами – здесь в молчанки не играют. Вы не карманник, а я не опер из МУРа, чтобы нам тут дурака валять…

– А почему я должен отвечать вам? – спросил я спокойно, без вызова. Все-таки большие перемены свершились – в папашкины времена сразу же били до полусмерти.

– Почему? – переспросил он и снова засмеялся, и тик рванул наискось его щеку. – Потому что я имею достаточные правомочия, чтобы решить вашу дальнейшую судьбу.

– Моя судьба и без вас решилась…

– Ошибаетесь, любезнейший, – отчеканил, как хлыстом хлопнул. – Ничего теперь в вашей жизни без меня не решится…

Вот это и есть, наверное, самый страшный сатанинский соблазн – решать чужие судьбы. И на его красивом моложавом лице с дергающейся щекой была написана решенность моей судьбы. Не азарт, не злоба, даже не равнодушие – просто мертвая рожа власти над моей жизнью.

– Юрий Михайлович, он, наверняка, многого не понимает, – усмехнулся второй, тот, что сидел сбоку. – Он еще в горячке совершенного подвига…

Оба засмеялись, и Юрий Михайлович с дергающейся щекой покивал согласно:

– Не понимает, не понимает… – он взял со стола одну из толстых папок и показал ее мне: – Знаете, что это такое?

Со своего места в углу комнаты я не мог разглядеть надписи на коричневом картоне, но крупный штамп с красными буквами «X. В.!» я видел отчетливо.

Знаю, – кивнул я. – Христос Воскрес!

– Не-ет, вы еще многого не понимаете, – и быстро сердито подернул щекой. – В этих папках описано убийство Михоэлса, столь любезного вашему сердцу. А «X. В.» – значит «Хранить вечно!» И не вам снимать такие грифы!

Я развел руками:

– Что же теперь поделаешь! Не знал, что не мне снимать – и снял…

Юрий Михайлович перегнулся ко мне через стол:

А вы не думаете, что вам этот гриф обратно в глотку запихнут?

Во– первых, мне это безразлично. А во-вторых -поздно…

Я вяло отвечал ему и каким-то параллельным течением чувств и мыслей удивлялся собственному безразличию, огромному душевному отупению, охватившему меня. Все происходящее было мне нестрашно и скучно. Все эти слова не имели значения и смысла. Меморандум написан, спрятан, передан. Пытать меня не станут. Да и если станут – ничего не скажу. Когда перелезаешь из блейзера в брезентовый китайский плащ, то открываешь в себе многое, о чем и не догадывался.

Тик стал сильнее и улыбка все заметнее становилась рвано-клееной. Он сказал мне с торжеством, которое подсвечивало его мертвенное лицо:

– Вы – самонадеянный и недальновидный молодой человек…

И будто забыл обо мне. Он открыл другую, тоненькую папку, достал из нее несколько страниц и стал медленно внимательно читать их. Пожилой все так же сидел на приставном стуле – нога на ногу, где-то по стенкам неслышно скользил желтоглазый, а я смотрел на моложавого начальника и думал о том, что в те поры, когда убивали Соломона, – моему отцу было столько же лет, сколько ему сейчас. А Крутованов-то и вовсе молодой!

Юрий Михайлович, без которого теперь в моей жизни ничего не решится, читал машинописные странички, но мне казалось, что он делает это для меня, потому что я видел, – он их уже не раз читал, он хорошо знал их содержание. Время от времени он забегал на несколько страниц вперед, отыскивая что-то нужное, а иногда возвращался в самое начало.

Я не мог понять, зачем он это делает. Но потом он дочитал до конца, сложил листочки в стопку, подровнял их на столе, обстукивая пальцем неровно высовывающиеся края, и протянул их пожилому черту:

– Посмотри еще разок, занятно…

И на последней странице я увидел растекающееся масляное пятно.

Яркий свет в казенной бронзовой люстре мигнул, померк и вновь ослепительно вспыхнул, дыхание остановилось, и я почувствовал внутри себя бездонную провальную пустоту.

Это масляное пятно я видел сегодня утром, на исходе ночи. На последней страничке второго экземпляра меморандума.

Шурик! Шу-у-урик! Что ты наделал! Шурик! Кто, кто положит жизнь свою за друзей своих? Шурик! Как оказался у них меморандум?

С беззвучным грохотом рушилась стена, на мою голову сыпались ее камни, тек мне в глаза едкий песок.

Ула! Прости меня – я не виноват! Я сделал все, что мог. Не моя вина. Прости, любимая…

– Вы знаете, что это такое? – спросил меня пожилой, показывая пачечку страниц. – Узнаете?

– Да, я знаю, что это такое, – сказал я обессиленно.

– Вас не интересует, как это к нам попало? – спросил Юрий Михайлович, и по разъяренному подергиванию щеки я видел, какое его снедает нетерпение.

– Меня интересует, как это к вам попало, – повторил я.

– Нам передала его железнодорожная милиция, – и тихо, радостно засмеялся. – Драматическая случайность – на станции Электроугли сорвался с поезда и погиб неустановленный следствием гражданин. И у него нашли эти бумаги…

Этого не может быть, они меня нарочно пугают, они специально врут мне, они давят на меня, чтобы сильнее деморализовать, они знают, что я отрезан от всего мира, они хотят усилить мою заброшенность и испуг, они знают, что Ула – в психушке, Севка – бежал, Антон – в ничтожестве, отец – умер, этой гадостной ложью они хотят замуровать меня в ощущении сиротства и покинутости. Они все врут – они тебя, Шурик, выследили, арестовали и отняли меморандум. И тебя, Шурик, допрашивают сейчас где-то в соседней комнате, а они мне нарочно говорят, что ты сорвался с поезда на станции Электроугли и погиб. Они все врут, они все врут, Шурик, они меня просто пугают, Шурик, я им не верю…

Шурик, брат мой найденный, ответь мне! Ответь! Я прошу тебя, Шурик! Не покидай меня в этот страшный час! Шурик! Шу-у-у-у-р-и-и-и-к!…

– Вас отвезут сейчас на опознание трупа, – сообщил Юрий Михайлович. – Впрочем…

Он выдвинул ящик письменного стола, не глядя достал из него конверт, из конверта высыпал на стол несколько фотографий.

Желтоглазый кивнул мне, я встал и, ничего не видя вокруг, лунатически двинулся к столу.

Шурик. Голый, лежит на оцинкованном топчане, под голову подсунуто полено. Без очков он всегда близоруко, беспомощно щурился. А тут глаза широко открыты, на лице усмешка.

Над кем смеешься, несчастный замученный слоненок?…

– Между прочим, его кровь – на вас… – сказал задумчиво Юрий Михайлович.

Да, Шурик, брат мой, твоя кровь – на мне. А я все еще жив.
[1] [2] [3] [4]