64. УЛА. НИКОГДА!…
64. УЛА. НИКОГДА!…
Мы ехали не больше часа. Наверное, меня куда-то будут перегружать. Передача имущества по безналичному расчету. Мне все равно. Эти серые безликие санитары не дадут мне вырваться из рук.
Выскребенцев выскочил из автобуса, быстро захлопнул за собой дверь. И снова поплыла тишина, слепая и вязкая, как немота. Я замерзла, и санитары ежились. Где-то недалеко загудел мощный мотор, заревел истошно и смолк. На улице, за тонкой железной стенкой я слышала чьи-то тяжелые топающие шаги, неразборчивые голоса, кто-то совсем рядом сказал:
– Гля, скрутило кого-то, «санитарку» пригнали…
Ах, как скрутило! Вовек не разогнуться.
Распахнулся задний люк, вынырнул из него, как бес из колодца, Выскребенцев, махнул серым рукой, сверкнул льдисто стеклами очков.
Подхватили под руки, подняли рывком: вперед, быстрее!… быстрее!… вот сюда наступайте, не поскользнитесь!… давайте, давайте быстрее!…
Глухой стеклянный двор из заматованного стекла, распахнута боковая дверь – прямо против люка, один шаг, и я уже в сумеречном коридоре, низкое пластмассовое перекрытие, стеклянные, замазанные стены, заклеенные бумагой двери.
Быстрее!… Быстрее!… Они волокут меня под руки, ноги давно сбились, бессильно тянутся по черному резиновому ковру. Стеклянные переходы, и стеклянные простенки, просвечивающиеся двери, далекий гул, неясный шум, плеск голосов, поворот, лестница на второй этаж со стеклянными перилами, огромные алюминиевые ручки-раковины на стеклянных дверях. Что это? Куда они меня привезли? Какое еще мучительство надумали они для меня?
Втолкнули в комнату – без окон, только стеклянные глухие стены, люминесцентный мертвый свет с потолка, стулья, письменный стол. А за столом – мерзавец. Молодой, с желтыми глазами садиста, кривой волчьей ухмылкой. Редкие русые волосы чешет красной расчесочкой, волоски с нее сдувает в мою сторону. Продул все зубчики, положил ее в карман, а мне сказал весело:
– Садитесь, садитесь, в ногах правды нет…
Посмотрел на моих серых санитаров, поднял строго брови, и они, толкаясь в дверях, вылетели из комнаты. А Выскребенцев нажал мне руками на плечи, силой усадил на стул, и сел рядом.
– Итак, вы знаете, что вы тяжело, практически неизлечимо больны психическим недугом? – спросил злобно-радостно желтоглазый издеватель.
Я молча смотрела на его пустой письменный стол. Стол обнаженно блестел, как тогда, в диспансере, когда со мной разговаривал сумасшедший врач.
– Молчите? Не понимаете вопроса? Или не хотите отвечать? Ну? Я ведь жду…
Ничего не скажу. Не буду я с убийцей разговаривать. Надежда что-то объяснить или вымолить пощаду заставляла нас строиться в колонны и вела в Бабий Яр, к печам Освенцима. В вечный лед Колымы.
Не буду говорить. Мне все равно. Не дам ему радости поиздеваться над моей надеждой. Да и надежды больше нет.
Он повернулся к Выскребенцеву:
– Я вижу, доктор, что вы были правы, – нам ее не вылечить!…
Им мало отправить меня в Сычевку, они хотят еще меня помучить. Мучьте, проклятые истязатели, мне все равно. Таксидермисты поработали на совесть – чучелу не больно. Вы не знаете, что давно замучили меня насмерть.
Мучитель внимательно смотрел на меня. Потом достал свою расческу и снова безо всякой нужды стал расчесывать слабые неживые волосики. У него на голове была розовая кожа, воспаленно светившаяся под жидкими прядками. А желтыми глазами он щупал мне лицо, грубо лапал, давил в зрачки, сплевывал ухмылками.
Я покосилась на Выскребенцева – тот смотрел на мучителя во все глаза, он тонко улыбался, ему нравился палач, он слегка шевелил губами, наверное, повторял про себя, запоминал, учился.
Как могло не понравиться такое ласковое обещание:
– Мы вас, пожалуй, передадим специалистам, которым ваше лечение окажется по силам…
Передавайте, делайте что хотите. Я все равно тебе ничего не скажу.
А он открыл ящик стола, достал картонную папку, бросил ее на столешницу и сказал разочарованно:
– Вы, наверное, действительно не в своем уме…
Из папки вынул какие-то листы, не спеша просмотрел их и негромко, пресно сообщил:
– Компетентными органами вам разрешен выезд на постоянное жительство в государство Израиль. Пусть они вас там сами долечивают…
Что он сказал? Я не понимаю. Глухота обрушилась как обвал. Темно в глазах. Это – ложь. Они все-таки придумали, как донять меня сильнее. Они суют мне вместо воды губку с уксусом, чтобы боль полыхнула сильнее. Закаменели губы. Сердце рвется в клочья, не хватает воздуха, не могу дышать. Гадины, что же вы с людьми вытворяете? Где же все-таки последний предел мучений и издевательств?
Не поддамся тебе, противный розовый крысеныш! Лучше умереть на месте, не раскрыв рта, не выдав той муки, которая снова заполыхала во мне нестерпимо.
И вдруг где-то совсем близко заревел, завыл, басисто загудел могучий мотор – так звучит только самолетный двигатель. Самолет? Где-то совсем рядом – самолет? Мы в аэропорту? Этот стеклянный лабиринт… Они ввезли меня со двора?
Господи! Всемогущий Шаддаи! Я ничего не понимаю – раскалывается моя голова, разбегаются мысли. Что происходит? Боже мой, я безумна! Они закололи меня триседилом – это ведь бред, долгий мучительный сон надежды! Я сейчас, я проснусь, все сейчас кончится…
Мучитель вышел из-за стола, прошагал деревянно ко мне, протянул зеленоватый лист, длинный, складчатый, весь заполненный печатными буквами и прописными строчками. И в углу – моя фотография.
Тошнота, обморочная слабость, пулеметный пульс, катится по лицу не то пот, не то слезы.
– Вот ваша выездная виза. Через час вылетает самолет…
Алеша, Алеша! Мир кончился, он померк, мучительно и медленно, в судорогах и моем горячечном бреду – я совсем сошла с ума. Прощай, любимый, все кончено…
– Распишитесь, на этом бланке, что у вас нет никаких имущественных претензий к государству…
– Я не могу! – закричала я. – Мне надо увидеть Алешу!…
– Замолчите! Еще слово, и я велю надеть на вас смирительную рубаху! Цыц! Епанчина вы больше не увидите никогда. Никогда! И запомните как следует, зарубите у себя на носу, повторяйте это каждым утром – вы бы сейчас в Сычевку ехали, если бы не хлопоты и усилия Епанчина. Поэтому, когда вы приедете на свою еврейскую родину, упаси вас Бог начать там болтать чего-нибудь. Если вы хотите, чтобы он был жив – онемейте навсегда! Он поручился за вас и добровольно предложил себя заложником, пусть хоть слово вы где-нибудь вякнете, мы его тут мгновенно ликвидируем! Вы меня поняли? Он жив, пока вы молчите! Поняли? Поняли?…
Алеша, Алешенька. Ты все-таки спас меня. Алешенька, любимый, ты положил за меня свою жизнь. Алешенька, я не хочу…
– Вставайте, все, пошли…