2 (1)

В клубе «Ревир» сидевший у входа старик довольно странно посмотрел на Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.

— Я и есть мистер Агостино, — представился старик. Он говорил сиплым шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара висела на нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.

— Тот самый, что работал в спортивном зале?

— Тот самый. — Старик подозрительно его рассматривал. — Я уже лет пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит. Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте. А о чем ты хочешь поговорить с Агостино?

Уэсли назвал свою фамилию.

— Сын Томми Джордана? — сухо сказал Агостино. — Подумать только! Я его помню. Его вроде убили? Я где-то об этом читал. — В сиплом шепоте с сильным южнобостонским акцентом не было никаких эмоций. Если эта фамилия и пробудила какие-то приятные воспоминания в лысой голове, украшенной несколькими тонкими седыми волосками, то он этого не выдал. — Ищешь работу? — спросил он осуждающе и взглядом профессионала окинул Уэсли. — Хорошо сложен. Хочешь пойти на ринг или еще чем заняться?

— Я не боксер, — ответил Уэсли.

— Ну и хорошо. В нашем клубе боксом больше не занимаются. Решили, что для джентльменов это не спорт, когда в нем появились черные и все прочие. Теперь, когда надо разрешить спор, судятся друг с другом. — Он засмеялся, выпуская со свистом воздух сквозь щербатые зубы.

— Мне просто хотелось поговорить с вами несколько минут об отце, — сказал Уэсли, — если у вас есть время.

— Твой отец… м-м-м. У него был хороший удар правой. А левую ему можно было привязать за спину — толку от нее не было. Один раз я видел, как он выступал на профессиональном ринге. Уложил противника нокаутом. Но после боя я ему сказал: «Первоклассным боксером ты не станешь, пока не научишься работать левой». Наверно, он так и не научился. Хотя сейчас мог бы изрядно подзаработать, потому что белый. Он был неплохой парень, твой отец. Была в нем, я подозревал, какая-то воровская жилка, не то чтобы я ставил это ему в укор — в этом заведении стены все равно что долларовыми бумажками оклеены. После того как он ушел, рассказывали тут всякие истории. Будто бы он шантажировал одного из членов клуба, адвоката, чтоб он сдох, и получил от него пять тысяч долларов. Папаша адвоката про это разнюхал и всем рассказывал, что его сынок болен, страдает клептоманией. В клубе то и дело пропадали деньги, и я думаю, твой отец однажды застукал этого адвоката и заставил заплатить за молчание. Отец твой когда-нибудь об этом рассказывал?

— Рассказывал, — ответил Уэсли. — Он говорил, что это был его счастливый день.

— Неплохие деньги, пять тысяч, а? Куда же он их дел?

— Купил акции, — сказал Уэсли. — Вернее, его брат купил. И в конце концов приобрел на них яхту.

— Об этом я тоже читал в журнале, — вспомнил Агостино. — Яхта! Подумать только! Недурно иметь такого брата. Подонок подонком, а оказался владельцем яхты! — Он покачал головой. — Я отлично с ним ладил, угощал его пивом! Я и не очень удивился, когда его убили. Да-а, я охотно с тобой поболтаю, если только, кроме этого, тебе от меня ничего не нужно… — В голосе его появились нотки подозрительности. — Но ни в какой фонд памяти Тома Джордана я жертвовать не собираюсь, если ты за этим сюда явился.

— Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.

— Пожалуйста, — кивнул Агостино. — У меня сейчас будет пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один официант из нашего ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.

К столику подошел полный джентльмен в черном пиджаке с бархатным воротничком.

— Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? — спросил он.

— Добрый день, мистер Сондерс, — ответил Агостино, слегка кланяясь. — Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем выписались из больницы?

— Да, до следующего раза, — ответил полный джентльмен и засмеялся.

Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.

— Возраст, Джо, возраст, — сказал джентльмен.

— Печально, но правда, — подтвердил Агостино. Он повернулся к стене с открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой «С», а Уэсли направился к выходу.

Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.

— Больше всего мне запомнился день, — рассказывал Агостино, — когда я разминался с одним из членов клуба — здоровый такой парень, молодой, лет двадцати пяти — двадцати шести, из старой, чтоб они, гады, провалились, бостонской семьи. — В голосе его, в его все еще горящих, черных как уголь глазах уроженца Сицилии была неподдельная ненависть. — Победитель какого-то чемпионата этих ихних колледжей. Красивый парень по фамилии Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг считал, что сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору все еще весил сто тридцать шесть — сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын — с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, — этот сукин сын со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как всегда, осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь какого-нибудь члена клуба посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть, как вылетишь отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть капля крови!.. А этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил — во рту кровь, дышать не могу, а он потом будет смеяться в баре с другими такими же пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. — Агостино покачал головой — на лысине взлетели жалкие остатки волос — и провел рукой по костлявой челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий и возмущенный старческий голос на мгновение смолк.

Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что этот человек был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. Одно я знаю точно, думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво, ни за что на свете не хочу быть таким старым.
[1] [2] [3] [4]