Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов) (8)

-- Для того, чтобы делать деньги, дурак.-- Миссис Гольдштейн нетерпеливо дернула головой.

Мистер Гольдштейн, озадаченный, немного подумал.

-- Для чего? -- повторил он свой вопрос: ему очень хотелось знать причину.-- Разве мы зарабатываем мало денег?

Миссис Гольдштейн сердито топнула ногой.

-- Ты никогда не мог заработать достаточно денег!

Мистер Гольдштейн, пожав плечами, снова застрекотал машинкой. Вдруг в голове его возникла еще одна тревожная мысль. Теперь он решительно повернулся к жене, чтобы поговорить с ней откровенно.

-- В таком случае кто будет заниматься мастерской? Ты ведь будешь целый день занята на рынке.

-- Да, я буду проводить целый день на рынке.

-- Значит, мне придется сидеть здесь, в мастерской, одному? -- Одна широкая бровь изогнулась дугой из-за охватившего его беспокойства.

-- Ну и что из этого? Ты взрослый человек или дитя? Разве я не могу тебе доверить заниматься мастерской? Чего мне бояться? Ах, какой ты все же дурак, Мендель! -- С этими словами миссис Гольдштейн вышла из мастерской и отправилась домой.

Мистер Гольдштейн молча посидел несколько минут, горько покачивая головой, потом медленно повернулся к своей швейной машинке.

Миссис Гольдштейн заняла свой прилавок на рынке, и вдруг началось ее столь желанное процветание. Деньги были ее родной стихией, а выгода сама лезла ей в руки. Это было неизбежно. Она трудилась усердно, очень долго, грубила покупателям, запугивала их, оскорбляла конкурентов, безжалостно снижала суммы по кредитам,-- в общем, вела свой бизнес точно так, как это делается на Пенсильвания-авеню или Уолл-стрит. Через две недели она заработала столько денег, сколько ни разу не удавалось в мастерской. У прилавка миссис Гольдштейн даром не пропадало ни одного перышка, ни одного пенни.

Нечистые на руку проворные женщины, которые разгуливали по рынку, пряча под своими необъятными шалями добычу, полученную от невольных щедрот торговцев, старательно избегали прилавка миссис Гольдштейн. Многие, замечая подозрительные комки под их шалями, только пожимали плечами -- кто с вялым раздражением, кто с искренней жалостью.

-- А, вот и миссис Коэн появилась снова! Она, конечно, воровка и, готов биться об заклад, сейчас держит под мышкой мой самый лучший кочан капусты, но ведь ее несчастный Самуил не принес домой в этот месяц и двухсот пенни, а ее худущие детишки похожи на ходячую смерть. К тому же из-за утраты одного кочана я не разорюсь. Да, этот мир -- совсем не подходящее место для бедняков.

Но в проповедуемом миссис Гольдштейн культе богатства не оставалось места для благотворительности по отношению к ворам. Ее острые глаза замечали все, что творилось вокруг, и она частенько стремительно выбегала из-за своего прилавка с дикими воплями и громогласными проклятиями, чтобы силой выхватить свою курицу из-под шали миссис Коэн, несмотря на все ее оправдания и протесты.

-- Воровка! -- орала миссис Гольдштейн.-- Сукина дочь! Падаль! Мусорная вошь! Красть товар у честной женщины! Теперь ты должна из-за такого позора просидеть всю неделю на полу своего дома, чтобы смыть греховность! Тебя нужно лишить дневного света, улыбок твоих детей! Тебя нельзя больше пускать на рынок, твои друзья должны отвернуться от тебя и никогда с тобой не здороваться; воровство -- это самое мерзкое преступление!-- И она с торжественным видом бросала отвоеванную курицу назад в корзину.

Миссис Гольдштейн делала деньги, но от ее новой деятельности страдала мастерская. Она уже не ходила по соседям, спрашивая, не нужно ли кому почистить что-то из одежды, погладить, починить. Теперь она уже не могла называть фиксированные цены и упорно их отстаивать в жарком споре. Их главный бизнес шел на спад.

Теперь мистер Гольдштейн превратился в посудину без руля и без ветрил, носимую по бурным морям европейской коммерции. К нему являлся клиент и, бросая на прилавок свой костюм, спрашивал его:

-- Ну, мистер Гольдштейн, сколько возьмете за работу?

Долго, минут пять, взирал он на костюм, пожимал беспомощно трясущимися, как холодец, полными плечами, уже позабыв о привычке в таких случаях заглядывать в заднюю комнату, к жене, чтобы воспользоваться прозорливой ее расчетливостью, и в конце концов, все еще пожимая плечами, говорил:

-- Не знаю. Может, зайдете позже, когда вернется миссис Гольдштейн?

Но обычно ушлый клиент чувствовал близкую победу и старался обратить в свою пользу нерешительность портного.

-- Видите ли, я очень спешу,-- шел он в атаку.-- Дочь моего брата завтра выходит замуж, и мне позарез нужен этот костюм. Это вопрос жизни и смерти. Ну, в таком случае я дам вам за все,-- говорил он вкрадчиво,-семьдесят пять центов.

Клиент, конечно, отлично понимал, что работа стоит, по крайней мере, вдвое дороже, но, как говорится, попытка не пытка. И потом он, захлебываясь от радости, рассказывал о триумфе своей семье. Евреи, конечно, милосердный и доброжелательный народ, готовый пощадить заклятых врагов, если они повержены на поле боя, но бизнес есть бизнес и тут уже начинаются козни дьявола, стоит только заслышать звон монет, падающих на прилавок.

Где-то внутри него его скрытое еврейское наследие предостерегало его, говорило, что семьдесят пять центов за такую работу -- это мало, но мистер Гольдштейн очень хотел, чтобы его поскорее оставили в покое, одного, и он в знак согласия кивал головой, а сам возвращался к своему прессу, уверенный, что все сложилось бы иначе, будь сейчас с ним рядом жена.

Поздно вечером, когда миссис Гольдштейн возвращалась с рынка, она принималась пилить мужа за недоумие.

-- Ненормальный! -- отчаянно визжала она на него, заставляя всех соседей гурьбой спускаться к ним, умоляя ее прекратить безобразие и не мешать им спать.-- Крысы, видно, выели у тебя последний мозг! Скоро ты станешь гладить костюмы за так, в порядке благотворительности! Семьдесят пять центов! Да я прежде застрелилась бы, но не подложила бы ему новую подкладку и не отутюжила костюм за такую смехотворную цену! Семьдесять пять центов! Ты, Мендель, не мужик, нужно найти кого-нибудь, кто бы о тебе позаботился!
[1] [2] [3] [4]